Об истории и искусстве
Об историчности скажу словами Ходасевича. Он писал, что история царствования Павла Первого никогда не будет хорошо известна, потому что писалась его убийцами. Поэтому с историчностью — дело трудное. Но мы просчитали многое: где, когда Сталин умер. У Авторханова получается, что 1 марта. Потому что раздувалось очень сильно «дело врачей», и страна этим просто жила, а 1 марта вдруг — хоп! — это из центральных газет исчезает. Из этого Авторханов делает вывод, что 1 марта Сталина уже нет. Мы встречались с замечательным американским журналистом Солсбери, который жил в то время в Москве. За два дня до того, как Сталин официально умер, Солсбери получил телеграмму о прибавке жалованья. Каждые несколько часов шла такая телеграмма. По договоренности со своим руководством такую телеграмму он должен был получить, только если генералиссимус ёк. И Солсбери метался по Москве и ничего не мог понять: все было, как всегда. Кроме черных машин, которые у меня в фильме мечутся по городу... Конечно, это не Солсбери ездит, а политбюро. Но это та самая тема — «что-то случилось, что-то случилось...». Известно из воспоминаний многое. Если сопоставить, как они все врут, можно обхохотаться. Один говорит, что Сталин пожал ему руку в последний момент. Другой — что он указал на какого-то ягненочка на картине. Третий — что никакого ягненочка не было и Сталин просто погрозил кулаком. А есть интересные воспоминания одного из «врачей-убийц» Рапопорта. Им в камеру в тюрьму принесли и раздали дело неизвестного больного. Они сидели в таких наручниках, что если шевельнешь рукой, они еще сильнее защелкиваются. С них сняли наручники и велели писать, как лечить. Рапопорт, который был не очень практичный человек, прочитав историю болезни анонима, написал: «Необходимо срочно умереть». Так как мозги после инсульта были в таком состоянии, что у Сталина был единственный выход... Так что никакого пожатия рук не было. А то, что там Светлана Аллилуева старательно пишет, так я бы не стал верить ни одному члену этой семьи. Точно известно, что рядом со Сталиным была сиделка с красным лицом, что он лежал в собственном дерьме и что при сем присутствовал еще какой-то высокий военный — совершенно неизвестно, кто и что…
О себе
Мне исполнилось 60 лет. Время подводить итоги. Света моложе, но тоже не девочка. Желание делать такую картину дано словами бабушки в кадре: «Я так много помню, так много знаю. Как жаль, что все это уйдет вместе со мной». Я вырос в семье известного писателя. Света — известного критика. Видели немало. Здесь много из наших биографий. Конечно, нам очень хотелось написать про свое детство, что мы любим, что мы не любим, как мы представляем себе то житье, и внедрить в это дело сюжет со Сталиным. Что мы и сделали. Это в фильме моя семья, наша собака... Это я там ползаю под столом. Конечно, хирург не мой отец, и я на отца не доносил... Но мы взяли похожую семью, шофера, домработницу и допустили гипотетическое: что с нами могло бы произойти. Это в моей семье появился в доме гость из Швеции — журналист. Он очень дружил с моим дядей, братом моей матери, евреем и при этом монархистом, как ни странно, который бежал за границу. Дядя дал шведу строжайшие инструкции — как нас найти, как аккуратно узнать, живы мы или нет. А швед выпил и все забыл. Но нас не тронули, пронесло. А фильм построен на том, что было бы, если бы... Ну, как минимум отца бы моего расстреляли... Я счастлив, что меня не будет, но будет нечто, чему я был свидетелем. Эта лента — на длинную дистанцию. При всем ужасе, есть любовь к нашему странному народу, который умеет все прощать.
О кино
Я больше не хочу кино снимать. После каждой картины меня увольняли. А на этой — все разваливалось, кончались деньги, нас обманывали... Поэтому все растянулось на семь лет. Но мы сделали кино про то, что мы любим. Это не значит, что мы любим Сталина или Берию. Это значит, что там остались наши родители, их молодость, мы сами. Мы пытались сделать беззлобное кино. Оно все равно получилось злобное. Но мы старались. Так, что даже газета «Монд» напечатала статью «Гора родила мышь», написала, что Герман не определился в своем отношении к Сталину. Как же не определился? Мы понимали, что Сталин — страшный злодей, но и злодей может помирать в собственном дерьме. И злодей перед Богом — ничто. Я про «Хрусталева» сейчас мало понимаю. Пройдет какое-то время — что-то пойму, а пока — ничего не понимаю! Хотя знаю, что в отличие от «Лапшина» это фантасмагорическая картина. И когда несколько газет подряд написали «Босх», я согласился: ну Босх... Он действительно мой любимый художник. Нам надо было что-то любить. Современность мне полюбить трудно — нет притяжения. Я себя в сейчас не представляю... Я, например, могу себя представить в Средние века, но в нынешнее время я себя представить не могу… Если на родине все как-то образуется, то мы будем снимать «Трудно быть богом» по братьям Стругацким либо о двух императорах, хочется порассуждать про Петра Первого и Александра Второго. При одном население России уменьшилось на треть, в церкви практически была упразднена тайна исповеди: священники должны были доносить и доносили исправно все это время... И при этом Россия стала великой державой, вышла к морю... Ценой дикой крови. И вся страна — в памятниках Петру! А второй — отменил рабство в стране, ввел равный суд, которого не было нигде в мире: можно было губернаторов в суд потянуть. К собственным убийцам, бомбистам, пошел спрашивать, зачем они это сделали. И ни одного памятника ему — хоть тресни! И интеллигенция его ненавидела. Вот как разобраться, что это такое? Вообще идей много — были бы деньги...
Теперь уже известно, что для своего последнего фильма Алексей Герман выбрал роман братьев Стругацких. Фильм почти закончен. Жизни хватило в обрез.
Давайте-давайте! / Искусство и культура / Искусство
Давайте-давайте!
/ Искусство и культура / Искусство
Актриса Галина Коновалова о режиссере Римасе Туминасе
Приход в наш театр Римаса Туминаса, как известно, был непростым. Часть труппы его не приняла. Когда он репетировал «Дядю Ваню», тучи над ним сгущались, и Римас знал об этом. Надо отдать ему должное, вел себя стоически. Работал. Мне вообще кажется, что кроме репетиций ему вообще в жизни ничего не надо. Он до мозга костей человек театра. Хотя все есть, как положено: жена, дети, внучки, жучки... Но все они где-то на втором плане. Главное — репетиции, которые, его бы воля, могли продолжаться сутками. Между прочим, те, кто с ним воевал, рвутся теперь получить хоть маленькую роль в его постановке. Я даже как-то не выдержала и сказала, мол, я теперь поняла: чтобы заслужить ваше расположение, надо было влезть на баррикады и шуметь на всю Москву, какая вы сволочь. Римас совершенно спокойно ответил: «Меня это абсолютно не волнует. Важен только спектакль». Он человек в общении очень легкий, открытый, но, думаю, это все внешнее. Сказывается западное воспитание. Не помню на своем веку, чтобы какой-нибудь художественный руководитель мог во время гастролей схватить мой чемодан и тащить от вагона к автобусу, а потом к отелю. Да ни боже мой, такое во сне не приснится. А он это делает совершенно естественно. Я бы даже сказала, демократизм в нем чрезмерный, надо бы поумерить. Какая-то должна быть дистанция. Он, например, совсем не умеет отказывать. Кто бы ни пришел с просьбой — «хочу сделать спектакль» или «отметить юбилей», — всегда отвечает: «Давайте-давайте», — и начинает помогать даже в совсем безнадежных случаях. Внешне — ноль амбиций, хотя, несомненно, цену себе знает.
Мы только что сыграли премьеру «Евгения Онегина». Не хочу предвосхищать оценки, но не только репетировать, но и просто сидеть на репетициях было очень интересно. Если говорить высоким штилем, то, по-моему, это высочайший символизм. Настоящая поэзия без слезливой лирики, которую Туминас терпеть не может. Вероятно, найдутся пушкинисты, не принимающие такое прочтение романа, кто-то опять скажет, что он не любит Россию и искажает нашу классику. Ерунда полная. Римас смеется над тем, что в Литве его называют предателем, продавшимся русским. Я репетировала в «Онегине» малюсенькую роль княжны и представляла ее светской дамой. А он мне из зала: «Делай ожесточеннеe, она ведь литовка!» Почему литовка? Ему, конечно, виднее.
Я пришла в Вахтанговский театр семнадцатилетней девчонкой в 1934 году, в Вахтанговском служу и поныне. Но, оглядываясь, понимаю, что работала здесь в пяти разных театрах. Прежде всего попала в атмосферу немыслимого тогда аристократизма, в окружение молодых, очень красивых и безмерно талантливых людей. Потом война, Омск, замечательные режиссеры Дикий и Охлопков, соревновавшиеся друг с другом. Совсем другой театр. Затем театр возглавил Рубен Николаевич Симонов, восстановивший «Принцессу Турандот» и собравший блистательную труппу — второе поколение вахтанговцев. После его кончины наступили трудные годы. Было горько, когда мой друг, известный критик, сказал, что на географической карте Москвы нет такого театра. Сейчас наш театр на эту карту вернулся. С приходом Римаса Туминаса началось возрождение. Первые дни он часто повторял, что ему надоели эти загадочные заклинания — «вахтанговское», «не вахтанговское». На самом деле его искусство соединяет тонкую иронию с глубочайшим реализмом. А это, по-моему, и есть родовая черта вахтанговцев.
