В чем состоит настоящая драма нынешнего периода?
В том, что обещанный (а точнее, ожидаемый на основе мистической народной интерпретации загадочного молчания В. Путина) новый курс не состоялся. Не состоялся полностью и окончательно. Зримым символом этого стало новое появление Б. Ельцина на юбилейной встрече глав СНГ и его награждение высшим орденом государства. Камуфляж нового курса отброшен. В истекшем году новый президент принял целый ряд решений стратегического характера, не оставляющих сомнений в его роли продолжателя радикал-либеральных реформ и действительного преемника Б. Ельцина.
Во-первых, это земельная реформа. Новый закон о частной собственности на землю ломает тысячелетнюю традицию, касающуюся статуса земли как фундамента российской государственности и одновременно — последнего народного прибежища во всех пертурбациях и катаклизмах истории. А специфическая редакция земельного закона, уравнивающая в правах на российскую землю граждан РФ и иностранцев, а также лиц без гражданства, открывает перспективу, о которой и подумать страшно: скупки и перехода лучших, эффективных земель в руки иностранцев и их ставленников на местах. Ведь никто не может сомневаться в том, что долларов у иностранцев больше, а у представителей страны, печатающей доллары, их неограниченное количество.
В этих условиях граждане РФ обречены проиграть “экономическое соревнование” за собственную землю; им угрожает участь изгоев, лишенных собственной земли и территории. В мировой истории случались жестокие и убийственные для бедняков огораживания земли (пример — Англия XVI века). Но огораживаний, специально предназначенных для иностранцев, не случалось. И это происходит на фоне того, что прежние либеральные приватизации, касающиеся отечественной промышленности, уже дали свой катастрофический эффект — деиндустриализацию и пауперизацию населения. Только желающие обманываться могут сомневаться, что новый либеральный трансферт, как и трансферт бывшей государственной промышленности, отдаст землю не в руки тех, кто ее обрабатывает, а в руки тех, кто ею спекулирует. Население будет обложено новой земельной рентой, получателями которой станут богатые иностранцы и их ставленники. Конкуренции себе со стороны местных предпринимателей они не допустят, поэтому на хозяйственно эффективных землях рентная плата будет такой, что сделает бессмысленной всякую хозяйственную инициативу. Обремененная новыми рентными платежами, наша экономика станет еще менее конкурентоспособной и рентабельной, чем прежде.
К таким же огораживающе-экспроприаторским эффектам неизбежно ведет и либеральная реформа жилищной сферы. Жилье, как и земля, должны перейти от экономически несостоятельных и неэффективных (а таковых большинство среди туземного населения) к тем, кому предназначено стать безраздельными господами мира сего. Остальным грозит участь и безземельных, и бездомных.
В такой же логике совершается реформа в области образования. С одной стороны, происходит коммерциализация образования, делающая его малодоступным для рядовых граждан. С другой — деформация образования, связанная с последовательным уменьшением доли гуманитарного и социального знания в подготовке специалистов и сужением его общетеоретической базы вообще. Прежняя система образования была ориентирована на демократический европейский проект просвещения: она готовила людей, пригодных к быстрой вертикальной мобильности, к эффективной перемене профессии по мере их морального старения, к движению от нетворческого труда к творческому, от трудоемких — к наукоемким производствам.
Новая модель образования делает упор на раннюю профориентацию и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь и предполагает подмену открывающего горизонты теоретического знания ремесленническим, узкоприкладным умением, закрывающим эти горизонты для большинства. Таким образом, вместо единого демократического проекта Просвещения мы имеем сегрегационное раздвоение: для меньшинства избранных — проект просвещенческого восхождения, подкрепляемый элитарным образованием, для большинства неизбранных — перспектива нисхождения в гетто. Прежде именно образование было лестницей, бросаемой тем, кто внизу, для их восхождения вверх. Теперь эту лестницу решили убрать. Просвещенческую мечту (разновидностью которой были американская мечта и советская мечта) наши реформаторы-реалисты заменили жесткой “реальной политикой”, весьма напоминающей политику апартеида.
Все это означает, что правящая элита сознательно выходит из системы сложившегося национального консенсуса, основанного на гарантиях вертикальной мобильности и политике сокращения социальной поляризации. Либерально-реформаторская критика “социального патернализма” отмечена недобросовестностью: она замалчивает тот факт, что применительно к молодежи и лицам эффективного экономического возраста прежняя политика была не патерналистской, а социально-инвестиционной. Государство вкладывало деньги в образование, подготовку и переподготовку кадров в качестве инвестиций в систему роста и вертикальной мобильности. Нынешний секвестр и демонтаж государства как держателя массированных социальных инвестиций в человеческий капитал означают не преодоление патернализма, а ликвидацию механизма эффективной просвещенческой динамики, на котором основывались все стратегии европейского модерна. В основе их лежал демократический принцип единой нации, сообща идущей к новому будущему.
Теперь он у нас заменен принципом социального апартеида. Некогда единая национальная система распадается на две подсистемы: для одних — подсистема развития, для других — подсистема стагнации. Ясно, что это не только прямой вызов народу, связавшему свою судьбу с судьбами прогресса, но и вызов самой идеологии демократического просвещения, основанной на принципах единого национального будущего, единых проектов социальной мобильности.
Не меньшим вызовом оказалась и внешняя политика президента. Несмотря на все пертурбации и зигзаги истории, народы, входящие в наше государство, никогда не ставили под сомнение один очевидный принцип: ближе всего нам те, с кем нас связывает наша история и география, с кем нам и впредь предстоит вместе жить. Им и надлежит отдавать приоритет в нашей государственной политике. И если некая внешняя сила претендует на то, чтобы с нею и ее предписаниями мы считались больше, чем с требованиями межнациональной солидарности в общем евразийском пространстве, то мы должны этой внешней силе указать ее истинное место.
Сегодня США, затеявшие неслыханно развязную антимусульманскую авантюру, стремятся связать Россию преступной круговой порукой и расколоть Евразию, державшуюся на славяно-тюркском синтезе. В Югославии они использовали мусульман против славян-сербов и тем самым подорвали целостность этой страны. В постсоветском пространстве они хотят натравить славян на мусульман, подорвав его единство и, как можно опасаться, единство самой РФ. Очевидно, что в этих условиях объявлять атлантический курс, демонстрируя безоговорочную поддержку США, означает вызов национальной политической традиции и веками складывающемуся межэтническому консенсусу.
Итак, камуфляж нового курса отброшен. Президент уже не стесняясь демонстрирует лик либерал-реформатора, продолжая и углубляя политику, недвусмысленно осужденную народным большинством. Партия власти вышла из системы национального консенсуса и уже открыто противостоит народу. Перед нею возникает дилемма: либо вовсе отменить выборы — победить на выборах с такой политикой невозможно, либо взять на вооружение предельно жесткие технологии “управляемого хаоса”, в недрах которого самое невозможное становится возможным. Современная техническая городская цивилизация целиком стоит на хрупком искусственном фундаменте, подрыть который ничего не стоит. Это доказывает новейший терроризм. Но технологии терроризма может использовать и сама власть, уверенная в своей способности восстанавливать искомый порядок, когда дело сделано. Мы помним, под каким предлогом народ выдавал карт-бланш прежней коммунистической власти: “лишь бы не было войны”.
Допустим теперь, что власть может воспользоваться технологиями “управляемых катастроф”, повергая ничего не подозревающий народ в ужас. А затем президент “своими решительными действиями” преодолевает устроенную катастрофу. С каких позиций народ будет выносить свои суждения о нем: с позиций оценки его долговременной политики, заведомо для народа неприемлемой, или с позиций людей, только что переживших катастрофу и чудом избавленных новоявленным спасителем?
Если исходить из гипотезы, что справедливо второе (а именно такая гипотеза лежит в основе доктрины “управляемого хаоса”), то выборы можно пока что и не отменять — выигрыш обеспечен. Но, разумеется, долгосрочная политическая стратегия состоит в другом: в том, чтобы создать стабильный общественный порядок для нового правящего класса и сделать его более или менее респектабельным в глазах внешнего мира. Правда, между внутренней стабильностью и внешней респектабельностью имеется противоречие. Самым надежным для правящей олигархии явился бы режим пиночетовской диктатуры, о чем ее идеологи не раз откровенно заявляли. Но такая диктатура имеет в глазах мира сомнительную репутацию, и к тому же генералы-харизматики у нас так и не прижились по причине крайней ревности политической власти.
