Если исходить из гипотезы, что справедливо второе (а именно такая гипотеза лежит в основе доктрины “управляемого хаоса”), то выборы можно пока что и не отменять — выигрыш обеспечен. Но, разумеется, долгосрочная политическая стратегия состоит в другом: в том, чтобы создать стабильный общественный порядок для нового правящего класса и сделать его более или менее респектабельным в глазах внешнего мира. Правда, между внутренней стабильностью и внешней респектабельностью имеется противоречие. Самым надежным для правящей олигархии явился бы режим пиночетовской диктатуры, о чем ее идеологи не раз откровенно заявляли. Но такая диктатура имеет в глазах мира сомнительную репутацию, и к тому же генералы-харизматики у нас так и не прижились по причине крайней ревности политической власти.
Более реалистическим вариантом явилась бы смешанная модель мнимой многопартийности: реальная власть у одной авангардной партии, а фасад демократии украшается плюрализмом, представленным не имеющими реальных шансов мелкими партиями и лояльными гражданскими ассоциациями. Впрочем, по большому счету, и такое решение лишено настоящей стратегической глубины. Дело в том, что оно небезопасно разделяет “политическую надстройку”, устроенную так, как надо властям предержащим, и народный “базис”, откровенно тяготящийся такой надстройкой. Посредством манипуляций в сфере надстройки можно продержаться в течение какого-то времени, но, по большому счету, это надо признать паллиативным решением.
Вопрос в том, какой тип решения представляет В. Путин — краткосрочный или долгосрочный? В первом случае он не будет загадывать дальше ближайших выборов и удовольствуется реорганизациями “надстройки”, во втором — ему предстоит замахнуться на нечто большее. Мы имеем, таким образом, своеобразный “конфликт интерпретаций”: либо новый президент прагматик, предлагающий олигархическим заказчикам политические товары текущего пользования (на ближайшие несколько лет), либо он — новый идеолог-утопист, готовый связать свою судьбу с проектом переделки не только политического базиса, но и лежащих в его основе социокультурных оснований национального бытия.
Последнее в принципе не исключено. Противопоставление либерального реализма коммунистическому утопизму — всего лишь один из пропагандистских приемов новой идеологии. На самом деле достаточно решительного неприятия истории и культуры собственной страны, чтобы возникла дилемма: стать эмигрантом, покидающим эту страну, или стать утопистом, посягающим на полную переделку и ее самой, и “человеческого материала”, в ней помещенного. И прагматический проект краткосрочного назначения, и утопический проект долгосрочного назначения, направленный на переделку русского человека — традиционалиста Евразии, надо признать объективно дестабилизационными. Ибо в обоих случаях предполагается не демократическое потакание народу-суверену, а грубое давление на него.
Ясно, что шансы нашей молодой демократии сводятся к нулю. В любом случае уже в ближайшем будущем нас ожидает новая однопартийная диктатура. Она сегодня и создается, судя по двум тенденциям: тенденции перехода от режима выборности к режиму назначений и тенденции перехода от многопартийности к однопартийности. В этих целях партии, относимые к респектабельным — могущим составить внутрисистемную оппозицию режиму, сливаются и присоединяются к правящей, образуя новый “монолитный” авангард. А партии, причисляемые к политически ненадежным и нереспектабельным, могущим составить антисистемную оппозицию, решено всеми силами маргинализировать, блокировав и выключив из эффективной политики. От плюрализма режим идет к системе несменяемой авангардной партии, окруженной для виду лишенными всякой политической самостоятельности мелкими попутчиками-сателлитами.
Это — знакомая ситуация, известная по опыту стилизованной многопартийности бывших социалистических стран Восточной Европы. Но у нас на этом пути имеется один барьер: наличие мощной КПРФ. Остальные партии не в счет — большинство из них, как можно предположить, создано в недрах известного ведомства именно в целях управления возможной оппозицией. Любая оппозиционная идея перехватывается властью, которая создает соответствующую карманную партию, имеющую задачей либо скомпрометировать данную идею путем доведения ее до экстремистских крайностей, либо приручить ее путем выхолащивания реального оппозиционного содержания. Посредством этой технологии “подставной оппозиции” осуществлялось и управление недовольной частью электората.
КПРФ не укладывается в эту схему. В отличие от лабораторных партий “по заданию”, она является подлинной партией, унаследованной от прошлого и волею исторических обстоятельств превращенной из правящей — в оппозиционную. За этой партией, кроме реальных избирателей, стоит реальная идейная традиция, хотя и в значительной мере деформированная (в части, касающейся сочетания классовой и национально-патриотической идей). Следовательно, для создания реально однопартийного режима КПРФ предстоит запретить, подсунув избирателям, дабы они не взбунтовались в отчаянии, какого-то более или менее приемлемого двойника-оборотня. Думается, в соответствующих лабораториях режима подобная работа уже ведется. Разумеется, политический риск здесь велик: неизвестно, насколько доверчиво-пассивной окажется народная оппозиция, которой станут подбрасывать подобных “двойников”.
Но самое главное состоит в другом — в том, что связано с парадигмой нового утопического проектирования, направленного на воспитание “нового народа и нового человека”. В самом ли деле народ можно переделывать по заданию власти и ее идеологическим чертежам? Можем ли мы сказать, что Петр I создал в России новый народ взамен старого московского, или что его создали большевики взамен старого, дореволюционного?
Наши либералы в своих оценках очень противоречивы. В миссию Петра I, касающуюся создания “новой России”, они верят, тогда как в большевистском новом человеке ими угадывается лишь закамуфлированный азиатский авторитарно-общинный тип. Более того, нередки утверждения, что большевистский переворот, перечеркнув антропологическую новацию Петра Великого, вернул нас к архаическому пласту старомосковской, “азиатской” по своим архетипам культуры. Само понятие национального менталитета, корректирующее классическую рационалистическую теорию воспитания, указывает на такие устойчивые пласты коллективной психики, которые отличаются неожиданной устойчивостью по отношению к государственной педагогике.
Кроме того, процесс воспитания, как доказывает современная педагогическая теория, требует добровольного принятия воспитуемым целей воспитателя, то есть соучастия в педагогическом процессе. Без этого педагогические воздействия возымеют эффект бумеранга — более или менее страстного отторжения того, что принудительно навязывается. Словом, воспитуемый должен верить, что воспитатели искренне пекутся о его благе и его перспективах. Можно ли утверждать на основании откровенно экспроприаторских практик нынешних реформаторов, что вероятен консенсус между народом и его либеральными “воспитателями”? В самом ли деле эти воспитатели работают в режиме консенсуса, демонстрируя в своей практической политике заботу о процветании народа, а в своей идеологии — доверие к его природной одаренности и свое уважение к его традиции?
Все мы знаем, что либеральная идеология, как и сопутствующие ей социально-политические практики, демонстрируют прямо противоположное. Материальная, экономическая экспроприация народа сопровождается кампанией его дискредитации. Тут уж не до презумпций педагогической классики, требующих веры в способности воспитуемых и великодушных авансов доверия. Без подобных авансов “проект перевоспитания” вряд ли может состояться.
Вероятно, наиболее реалистическое предположение состоит в том, что реформаторы давно уже ориентируются только на часть народа — его “адаптированное” меньшинство. “Неадаптированному” большинству предстоит выталкивание на обочину жизни и вымирание. Ясно, что это бесконечно далеко от классической демократической традиции с ее презумпциями доверия к народному большинству и принципам политического суверенитета большинства. Отныне речь идет о формировании такой политической системы, в которой принцип суверенитета большинства более или менее открыто заменяется принципом суверенитета избранного меньшинства, права и интересы которого будут поставлены выше.
Речь идет не об оппозиции между радикально-плебейской “демократией равенства” и либеральной “демократией свободы”. Речь на самом деле идет о переходе от презумпции человеческого равенства к презумпциям нового расового неравенства.
