Топи и выси моего сердца. Дневник - Дугина Дарья Александровна

Райнер, знаешь, я нашла странные хроники войны, раньше никогда не открывала и клала на нижние полки – там, где взгляд никогда не проскальзывает. Никогда не читала и не думала, могла посмотреть кадры. Где убивают. Это доставляло приятный регистр боли. Ты знаешь, Райнер, я изломана. Я – как стеклянная роза, с шипами и надломами, очень тонкий стебель, раскинувшиеся вширь лепестки, и холод.

В доме, который был окрещен смертью, я нашла пачку трюфельных конфет, сейчас я сижу и ем их, последовательно. Мои руки истлевают от уборки, я перестала надевать перчатки и убираюсь так: кожей, руками, тряпками, выжимая грязь, как свой день, в большие ведра, в которых на дне оседает пыль клочьями.

Райнер, знаешь, я несчастна, и нет слов, чтобы описать мою меланхолию, потому что все слова уже были произнесены.

Я рою могилу в воздушном пространстве – нам тесно не будет.

День провалился, потому что был медленным, и потом случился срыв. Истерический, экзистенциальный, болезненный. Изнутри вырвался кусок вовне, который стал отчаянно кричать. Мне показалось, что силы появились, но они снова ушли. День был. День прошел. План не соблюден. Развал. Порядка нет – завтра надо навести порядок – времени больше нет. Времени больше не будет.

Увези меня, Райнер, в республику Фиуме! Или на сицилийский агрессивный скрежет скал в Агридженто. Прочти мне манифест и Д’Аннунцио и Эволы! И подари мне несколько городов! Сообщи ветру о моей миссии и попроси его скрывать это! Покажи мне апельсины, распятые на итальянском солнце в преддверии службы! Вся Италия отмечает свадьбы. А Сицилия хоронит. Мы – сицилийцы. Открой ворота виллы Валгванеры [223]! Покажи мне странные росписи замка Виктории. Укажи снова ящером на дом Кроули и испугай меня ночным кладбищем в горах над городом Чефалу! Не учи меня курить, а учи дышать. Я шла по Чефалу и понимала – у нас миссия. Тогда я читала Парвулеско и горела красным огнем изнутри, который продирался сквозь замутненные жарой глаза. Ударь меня под ребро, и вырежи из него младенца, столь же прекрасного, как моя гордость! Брось на скалы мое тело и вытолкни на берег, чтобы лежала я, запрокинув руки на камни, и вдыхала утренний воздух. Научи меня буре, и сломленной кисти, покажи мне волю, открой мне книгу, главную Книгу на той странице, что даст мне ключ. Наставь меня, Райнер, вдохни в меня жизнь! Спаси меня, Райнер!

Райнер, а если я закрою глаза и не смогу открыть их, то открой за меня ты их и засыпь землей!

Уборка: убраться так, чтобы было больше мусора. Я – Джейкил и Хайд.

Чистые простыни, шкафы без пыли, окна мытые, лампы без оберток… Я никогда не буду человеком с чистым домом, там, где появляюсь я, появляются залежи книг, я обкладываюсь ими и не читаю, обкладываюсь блокнотами и тетрадями, ручками и пеналами, и каждый из них мне непременно нужен. Папки и бумаги – отчеты я печатаю в количестве три экземпляра: мне, ему и на память, чтобы было. И это заметно, оно есть, оно есть на ломящихся полках, странные наборы ненужных вещей и одежды, которую я ношу мало или ношу беспорядочно, когда странно теряю вес и мне совершенно не важно, в чем – главное, чтобы чуть-немного теплее…

Я все никак не могла остаться одна, чтобы узнать у себя, что произошло. Попробую завтра пройтись, а к 13:00 – съездить починить экран. Ведь что еще можно делать, как ни чинить экран?

Я снова хочу перейти в то болезненно-тонкое состояние границы, которое порой я достигаю. Тяжело, сердце не болит, потому что я пью магний, плитника нет потому, что нет и пневмонии.

Я люблю, чтобы люди были выверенные, спокойные. Я подобна трупу, из которого вытекает яд. Вокруг меня – воды, в которых разложение и осколки. Кто-то заходит в эту область, кто-то нет. Тот, кто входит, к сожалению, истлевает.

Доброе утро! Сложно понять, что творится с днем: сломленные ногти, – разбросанные по квартире вещи – переизбыток вещей.

Снились морг и больница. Точнее, будто бы все было моргом. Я видела три или четыре трупа, и еще лицо – отдельное, кожа лица – как маска, а через стенку вдруг увидела, что мертвые встают – но это были пациенты. Врач обратил внимание, что их голова повернута ко входу в больницу – вперед, а мертвые – к задней части больницы. Снились мертвые, трупы.

Когда-то у меня был очень высокий голос. И он был моим довольно ярким конкурентным преимуществом, потому что я могла исполнить совершенно спокойно ряд партий из оперы «Евгений Онегин» – на моем втором сопрано. И я пела:

Для меня это – русская матриархальная культура. Сначала есть образ неких девиц-красавиц, которые дружны между собой, называют друг друга «душенька», предлагают «разыграться-разгуляться». И этот момент разгула превращается в момент инфернального парадиза матриархального общества, которое начинает сламливать мужчину, уничтожать его. «Затяните песенку, песенку заветную, заманите молодца к хороводу нашему» – классическая стратегия женского подчинения мужского начала. Заманивать песенкой… Что такое песенка? Естественно, это атрибут дионисийского начала. То есть, это вакханки. Мы начинали с того, что это девицы-красавицы, душеньки пригожие, но речь идет, на самом деле, о жестоком образе вакханок, которые заманивают юношу для того, чтобы его растерзать.

Посмотрите дальше по стихотворению: когда они его заманивают, они разбегаются. Видимо, они заманили его на поляну, где пели и собирали ягоды, и начинают его закидывать «вишеньем, малиною, красною смородиной». Три красные ягоды символизируют ритуальное убийство юноши, которое происходит в центре пространства женского мира. Молодца жестоко проучивают: его заманили, он пришел, его убили, у него кровь. Он растерзан вакханками. И далее, естественно, классический матриархальный момент: «А не ходил бы ты подсматривать игры наши девичьи, а не слушал бы ты наши песни, – говорит Медуза Горгона, – а не смотрел бы ты на меня – иначе застынешь». Вот и вся логика полудионисийского матриархата, с элементами дебилизма. Вакханки превращаются в Кибелу – и это в произведении Пушкина «Евгений Онегин».

Мне снились три мертвых тела. Руки были смиренные. Белые руки. Платья. И даже отдельно лежало лицо.