часа утра, все тщательно спланировав, Энн-Мари проснулась, взяла небольшую сумку с вещами, прокралась по лестнице, вышла на улицу через парадную дверь и убежала. Ей было шестнадцать, и она не до конца представляла себе, что будет делать дальше. Ей оставалось лишь положиться на удачу на улицах Глостера или найти друга, который ее приютит. Позже в тот день мама с папой пришли в ее комнату, сорвали плакаты с Элвисом, собрали все ее вещи и одежду и выбросили их.
– Энн-Мари пропала, – сказал папа.
Она была старшей из живых на тот момент папиных детей, мама знала ее, когда та была еще маленькой девочкой, и все же никто из них, казалось, ни секунды не переживает, куда она пошла. Даже хорошо зная своих родителей, я не могла понять, как они могут быть такими бесчувственными.
Казалось, будто что-то закончилось, хотя я понятия не имела, что именно. И совершенно не знала, что первые восемь лет моей жизни – с момента переезда на Кромвель-стрит в 1972 году до ухода Энн-Мари оттуда – порядка восьми девушек подверглись здесь сексуальному нападению, погибли в муках и были похоронены под полом или в саду.
Я знаю, что Энн-Мари до сих пор верит в то, что если бы вовремя не сбежала, то ее ждала точно такая же судьба, как и этих жертв.
Глава 6
Семья
Сегодня в ее письме говорилось больше про папу. Она называет его «Уэст» – зачем? Кого она хочет обмануть? Она объясняет это тем, что он превратил ее в проститутку, и полицейские не обращали внимания на ее просьбы о помощи. Я не знаю, верить ли ей, когда она говорит, что постоянно пыталась сообщить людям о насилии, которое там творилось. Она говорит, что часами оставляла детей без присмотра, пока занималась сексом за деньги, и из-за этого в полиции считали ее извращенкой, которая недостойна воспитывать детей. Что волнует меня, так это то, что мы, ее дети, видели в ней только мать. Она просто была нашей мамой…
Королевская даремская тюрьма
Когда я пыталась заговорить о насилии, об Уэсте и обо всем этом, они не хотели и слушать. Вместо этого считали, что могут запугивать меня, они говорили, что я лишусь детей… Мы были отбросами – я, мои братья и сестры, – а значит, и мои дети тоже! Для них таких людей, как мы, уже ничто не спасет… а значит, они спокойно могут выставлять меня самой крайней!
Я не знала, что убийства в доме начались, пока я росла, и точно так же не знала, что они прервались, но это действительно так. Прошло восемь лет, прежде чем случилось очередное убийство, и оно вызвало у меня чувство утраты, которое не проходит всю мою жизнь: жертвой стала моя сестра Хезер.
Конечно, другие убийства могли происходить вне нашего дома, тела они могли закапывать в полях Мач-Маркл или где-то еще. Я читала, что у экспертов по серийным убийцам есть такое мнение: для людей такого типа очень необычно перестать убивать на долгое время. Но не было найдено никаких доказательств, что за эти восемь лет родители были как-то связаны с убийствами.
Некоторые предполагают, что убийства прекратились из-за того, что мама с папой перестали сдавать комнаты жильцам. Вступили в силу новые законы, регулирующие пожарную безопасность, а также подачу газа и электричества в тех домах, где сдаются комнаты в аренду. Если бы они продолжали сдавать комнаты, папе пришлось бы делать ремонт и многое менять в доме. Это могло им дорого обойтись и привело бы к проверкам властей, а этого родители хотели избежать. К тому времени дом был уже полон страшных секретов.
Возможно, были и другие причины, по которым они захотели закрыть ту мрачную главу своей жизни в доме 25 на Кромвель-стрит. Возможно, они чувствовали, что продолжать все это слишком рискованно или же просто они устали от своих сложных и вызывающих ужас приключений с девушками. Кроме того, они даже могли забеспокоиться, что Хезер, Стив и я взрослеем и больше понимаем об окружающем мире, а поэтому можем догадаться о том, что происходит у нас под носом, и кому-нибудь рассказать об этом.
Так что жизнь в доме продолжалась – такая же странная и жестокая, как и раньше, но в ней хотя бы появилась тень некой нормальности, с семейными поездками за город и даже к морю. Мама все также срывалась на нас, но случались и веселые моменты. Папа особенно любил гримасничать. Он называл себя «Тедди» и пел глупые песенки. Одна из них начиналась словами: «Я маленький придурок!» Он был в комбинезоне, и пока скакал по комнате, мелочь звенела у него в карманах. Он очень смешил этим нас.
У него начался новый дурашливый этап, когда он стал вести себя, словно «святоша», как он сам это называл. Всегда, когда он видел нас, он говорил: «Благословляю, дитя мое», – и делал крестное знамение.
Рядом с кухней была комната для стирки с тремя стиральными машинами, которые папа откуда-то своровал. Однажды я застала его там стоящим на стремянке, он менял лампу дневного света.
– Мэй, зайди на минутку!
Я зашла.
– А теперь не двигайся.
И он стал махать перегоревшей длинной лампой вокруг меня, словно посвящал меня в рыцари.
– Благословляю, дитя мое! Благословляю тебя!
