подросли.
Несмотря на это, я старалась изо всех сил и всегда стремилась показать, насколько серьезно выполняю домашнюю работу. Если я допускала всего одну ошибку на странице, то не зачеркивала ее, оставляя помарку, а переписывала заново всю страницу. Я даже проглаживала страницы своих учебников, чтобы они выглядели как можно опрятнее. Я тщательно выполняла свои домашние задания, считалась прилежной и послушной ученицей – и это неудивительно, учитывая, какой страх перед властями и руководителями воспитала во мне мама. Меня редко отчитывали в школе. Помню, только однажды учитель услышал, как я ругаюсь, и тогда он оттащил меня в туалет, налил мне в рот отвратительное на вкус мыло из дозатора и заставил его смывать. Когда я думаю о том, какая грязь лилась изо рта моих родителей, мне удивительно, что такой случай в школе у меня был только один. Я ненавидела попадать в неприятности и тогда, и потом всю свою жизнь.
Рисование было моим любимым предметом, и у меня хорошо получалось. Мне говорили, что у меня есть к этому талант, и у моей дочери Эми он тоже определенно есть. Я бы хотела продолжать учиться по этому предмету и дальше, в шестом классе, а потом, возможно, в художественном колледже или университете, но я всегда знала, что мама и папа будут настаивать на том, чтобы я перестала учиться в шестнадцать лет, да и учиться после этого возраста закон не обязывает. После окончания школы их ожидания относительно меня не выходили за рамки обычной работы или воспитания детей. В результате я окончила школу, успешно сдав пять экзаменов. Я была очень довольна этим своим результатом. Даже в юном возрасте я стремилась добиться для себя лучшей жизни, чем та, что представляли себе мои родители.
Не могу сказать, что прямо обожала школу, но, по крайней мере, это был хороший способ оказаться за пределами дома, в котором часто я чувствовала себя как в тюрьме. На протяжении учебы у меня была стопроцентная посещаемость. Даже зимой, в дождь, гололед или снег, я всегда хотела в школу. Я не согласилась бы пропустить учебный день, даже если была бы при смерти. Какой бы непривлекательной ни была школа, это было куда лучше, чем все время торчать дома.
Больше всего при этом я любила путь в школу и из школы. Даже притом что мама провожала нас, это путешествие дарило мне восхитительное чувство свободы. Дорога до моей начальной школы лежала через большой парк в конце улицы Кромвель-стрит. Я полюбила это место. Когда мы подросли, нам иногда разрешали ездить туда на велосипедах или просто бегать и играть в тех краях. Чувство, когда тебе можно сбежать из дома, даже ненадолго, приносило большое облегчение.
Это чувство осталось и даже усилилось, когда я стала старше и уже ходила в среднюю школу в Хаклкоте. Это был неблизкий путь – тридцать или сорок минут, – и мама давала нам билеты на автобус, но обычно мы не пользовались ими и шли пешком, а мама злилась, узнав об этом. Я растягивала этот путь как только могла и часто ходила с Хезер. Этот путь был способом продлить бесценное время свободы как от дома, так и от школы, и самым счастливым для меня моментом жизни.
Я не очень любила школу, потому что была стеснительная, и мне было трудно наладить общение. Я никогда не была «популярной» в классе, а в командных играх на физкультуре меня обычно выбирали в команду последней. Не помогало моей социализации и то, что мама заставляла меня (как и Хезер) донашивать за другими одежду и носить мужскую обувь – она говорила, что эта обувь более долговечная. Ее не беспокоило, что такой внешний вид вызывал у нас чувство неловкости и разобщал с другими детьми. А когда мы подросли и стали еще более уязвимыми перед мнением окружающих, она была так же безразлична к нашим трудностям и заставляла нас мыть голову средством для мытья посуды, не разрешала нам брить ноги и пользоваться дезодорантом. Дети-подростки могут быть очень жестокими, и я помню, что меня травили за это – подходили сзади и пели рекламный слоган дезодоранта «Райтгард»: «Руки вверх, если у тебя „Райтгард“». Даже сейчас вспоминать об этом мне очень неприятно. К тому же мама всегда коротко нас стригла, и мы выглядели как мальчишки. Она говорила, что за такими волосами проще ухаживать, а еще так мы не подхватим вшей, но в результате нас травили еще и за наши волосы.
Моя семья все увеличивалась, и другие школьники часто злословили насчет количества у нас детей. Они обычно говорили: «Вы что, католики?» Я сначала не понимала почему. Или мне могли сказать: «У вас что, дома нету телика?» «Конечно, есть!» – отвечала я, пока наконец не осознала, что смысл шутки был в том, что папа с мамой постоянно рожали детей, потому что у них не было других развлечений.
Иногда, когда я была постарше, папа подвозил нас в школу, и для меня эти моменты были мучительно неловкими. Одно время у него был ржавый белый фургон, на котором до этого ездили сотрудники охраны, сзади там находился большой люк для денег. Это была уродливая развалюха. Иногда папа предлагал подбросить моих друзей до дома, и если это были девочки, он пытался потрогать их, когда они заходили в машину и выходили из нее. Или он останавливал фургон во время поездки, выходил и мочился на колесо.
Когда Стив достаточно подрос, он ходил в ту же школу, что и мы с Хезер. Мы старались держаться втроем, насколько это возможно, но так как мы были разного возраста, это не всегда получалось. Хезер была на год старше, и часто у меня были те же учителя, что и у нее год назад. Я была на нее похожа и даже иногда носила ту же одежду, что и она, когда училась, так что учителя часто называли меня Хезер, принимая за нее. У меня не хватало духу поправлять их.
Это случалось в начальной, а затем еще чаще в средней школе – а после исчезновения Хезер стало для меня особенно тяжелым. Было ощущение,
