Впервые после эмиграции Медведева приехала в Россию в 1989-м году. Ленинград произвел на нее гнетущее впечатление. А еще она поняла, что русские люди стали более циничны, бесчеловечны, куда менее добры и приветливы. Возвращаться в Россию насовсем она не хотела. И дело не в какой-то роскошной жизни на Западе — в Париже она жила очень скромно. Нужна была уверенность в завтрашнем дне, след которой здесь, на постсоветском пространстве, уже простыл окончательно. Подстраиваться под ситуацию, чтобы выжить в «новой» России, Наталья не хотела. А главное, не видела для себя каких-то конкретных возможностей участия в российской жизни. При этом никого не винила. В одном из многочисленных интервью на вопрос, как бы она себя охарактеризовала, Медведева ответила:
— Я — плохая девочка. — Но, сказав это, тут же рассмеялась. — Как советовал Уайльд, «человек должен сам придумывать свой собственный миф». Ну, видимо, и моя плохость наполовину мной же самой и придумана. Но тяга к плохому, к злу, как к противоположному полюсу добра, у меня явно есть. В зле ярче проявляется характер. Зло драматичней. Зло художественней. Если бы мне предложили две темы — разлад и идиллию, — я бы, конечно, разлад выбрала. Но это выбор эстетический, а не какая-то там борьба за правду, поиск ее.
Зацепившись за слово «правда», корреспондент тут же задал встречный вопрос: «А что значит правда для вас?». Наталья ответила:
— Есть какие-то сиюминутные правды. И есть выверенные временем. Вот пример. Меня совершенно не волнует, что Вениамин Каверин написал в «Послесловии о взвешенной лжи». Это для литературоведов, для биографов писателя. А для искусства — это то, что я с четырнадцати лет и до сих пор помню его роман «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове». То есть я не помню даже, о чем книга, но помню, что было ощущение необычного. Вот это и есть правда искусства.
В 1995 году в Москве на одной из тусовок Наталья Медведева повстречала Сергея (Борова) Высокосова. Это была любовь с первого взгляда. Он как-то быстро стал для нее своим. Известный музыкант, красивый мужчина, он не мог не понравиться даже избалованной вниманием знаменитостей импортной штучке. Об их романе говорили на каждом углу. Во многих публикациях, как водится, не было правды о взаимоотношениях этих людей. Им приписывали беспробудное пьянство, наркоманию. Но эпатаж «скандальной дамы», как это часто бывает, являлся своеобразной защитой перед вмешательством в ее личную жизнь репортеров желтой прессы. Папарацци жаждали скандала, и порой Медведева его устраивала. Во время телевизионноой программы «Акулы пера» она резко прервала передачу и покинула студию, так как в прямом эфире ей просто-напросто кто-то начал хамить.
В итоге телеэфиров в России у нее не стало. Гастроли по стране давались кровью. Восемь лет Медведева и Высокосов работали на износ, боролись с предвзятостью. А тут еще у Натальи начались проблемы с легкими. Надо было бросить курить, но она не могла этого сделать. Вставала рано, закурив, садилась за пишущую машинку, а когда появился компьютер, работала на нем. Несколько часов ежедневно были посвящены литературному труду. Потом репетиции, запись в студии. Она постоянно была недовольна собой и работала, как одержимая.
Так появились проекты «Трибунал Натальи Медведевой» и «НАТО». Это была серьезная поэзия и музыка. Но в России того времени такое искусство не находило спроса.
Массы развлекала разношерстная попса. Да и российский шоу-бизнес не жаловал настоящих творцов. Многочисленные продюсеры качали деньги на дешевой развлекаловке. Попыталась как-то помочь Медведевой и Алла Пугачева, пригласив ее в свои «Рождественские встречи». Но интерес этот был сиюминутным. И вновь Наталье приходилось бороться за свое место на музыкальном Олимпе.
Слава богу, рядом был ее Сергей. Он старался не оставлять ее одну. Но однажды случилось так, что ему необходимо было уехать на два дня. Когда вернулся, в живых ее уже не застал. Это случилось 2 февраля 2003 года. Ее похоронили на Охтинском кладбище, теперь уже не Ленинграда, а Санкт-Петербурга. У Сергея остались Натальины записи, другое «наследство», с которым ему необходимо разобраться, довести, как говорится, до ума. И потом, если на земле живет хотя бы один человек, который помнит того, кто ушел в мир иной, значит, все идет, как надо.
Лимонов передавал мне рукописи своей супруги, подчеркивая, что он за нее не хлопочет, а как бы роль курьера исполняет.
Наташины письма, как правило, занимали страничку машинописного текста и поначалу были сугубо деловыми:
«Дорогой Евгений Додолев! Хочу поблагодарить Вас за предоставленную мне хоть и в «подвале», но возможность что-то «сказать» в интервью Я. Могутину, а также хочу предложить «Новому Взгляду» небольшой текст. Если он подойдет Вам, то предлагаю вообще рубрику — «Взгляд натурализованной француженки, которая больше не просит прощенья», или «Взгляд экс-плохой девочки», или «Записки пострадавшей». что-то в этом духе. Я готова с большой зло-радостью делиться с читателем своим видением и восприятием социально-политических событий и феноменов. Скорее, короткие эссе, чем журналистские тексты, — то, что я писала для газеты «Интернациональный идиот» в Париже. С наилучшими пожеланиями Наталья Медведева. Франция, Париж».
От редакции добавили ремарку: «Эта «штучка» написана французской писательницей русского происхождения, женой Эдуарда Лимонова Н. Медведевой под впечатлением от последнего визита в Москву, когда у Натальи «увели» все личные вещи».
«Элвис был героем для большинства,
Никогда не значил ни х... для меня.
Законченный расист был этот х...сос в натуре.
Мать его е... и Джона Вэйна туда же,
Потому что я Черный, и Я горд».
Из песни «Борись с силой» группы «Враг народа»
Никто, разумеется, не помнит о краже «вещичек» у «женщины», как сообщила т. (тетя, не товарищ же!) Корупаева в «Курантах». Потому что «неудивительно, что в Москве, в центре города, в субботу могло такое произойти.». Ас того времени уже столько раз была суббота. Русские тети (да и дяди) не удивятся и войскам НАТО, марширующим по Москве — в центре города, в субботу.
Без «вещичек» вернувшись в предрождественский сияющий Париж, «женщина» тоскливо прогуливалась по этому празднику, который всегда с вами, но не совсем ваш. Но ждать конца января и распродаж для возобновления гардероба «женщина» не хотела. Она выклянчила у мужа-писателя денег, потому что, он хоть и сидит целыми днями на Елисейских в кафе и собирается переезжать в фешенебельный район, денег у него немного, — и поспешила на Блошиный рынок в Монтрой.
Остановки за три до Ворот Монтроя, на самой длинной ветке метро, в вагонах становится очень смугло. 20-й район — «сложный», это восточная окраина Парижа, где селятся эмигранты, «проло» (работяги), те, кому красная мэрия дает квартиру. Вдоль безобразной автомагистрали тянется Блошиный рынок — вполне соответствующий району. На Блошином продают не только вшиво-блошиное, здесь торгуют и абсолютно новыми вещами, от гвоздей до ковров. Но «женщину» интересовали именно те вещи, что кучами навалены и над каждой на веревочке болтается картонка, а на ней от руки написано — 15, 10, 5 франков. От руки. араба. Потому что владельцы куч — в основном арабы. Но это «женщина» заметила не сразу — была под впечатлением блошиного изобилия. И понадобилось минут двадцать, чтобы пообвыкнуть. Вначале к вещам подороже как-то тянет.
Вот куча с указателем 50 франков. Торчат отовсюду рукава, штанины из кожи, замши и меха — натурального, разумеется. Здесь всем глубоко плевать на охрану животных, тем более, раз уж дохлые, не оживишь! «Женщина» проталкивается, слегка даже агрессивно, как в Москве на подходе к эскалатору. И вдруг прямо у нее над ухом как заорут: «Все по 20! Все по 20!» И даже те, что не были рядом с кучей, немедленно к ней бросились, ринулись, напирая на тех, что совсем близко, и все стали хватать, тянуть, выдергивать и крепко зажимать, не отпуская, не важно что, главное — схватить и не отпускать, потому что ведь 20 франков! Ну, это как в Москве два рубля! Если даже не два, а двадцать, то все равно один черт, ничего не купишь, кроме пятнадцатикопеечной монетки. Это когда «женщина» в Москве должна была звонить в ОВИР и плакать, что визу украли, ну и монетки не было, ой, а телефон оказался на другой стороне улицы и ее никак не перейти, так что пришлось прицепиться к слепому дяденьке и только под видом сопровождающей «собаки» и остановить весь этот деловой транспорт столицы России.
И вот под вопль, оповещающий, что цена снижена аж до 20 франков, она огляделась и увидела, что вокруг одни арабы. Да еще эта музычка отовсюду, из маленьких приемничков раздается: «ЯМустафа! ЯМу-у-ста-фа!». «Женщина», схватив белые лайковые штаны, как-то непроизвольно вспомнила московский Центральный рынок. Как в кино флаш-бак, когда сцену прошлого показывают в тумане, — так и здесь «женщина» все увидела-припомнила в своем кино! И собственно, даже персонажей не надо было заменять. И здесь, и там — темнолицые. И там, и здесь — говорят с акцентом. И как на Блошином она бы не могла различить, кто алжирец, а кто тунисец, так и на Центральном ей было трудно понять, кто азербайджанец, а кто армянин, кто грузин, а кто чеченец.
