Избыточен образ и ждать тяжело...
Избыточен дождь, отменивший весну.
Лишь старые письма хранят тишину.
Как будто усталось, но что-то ещё...
Последняя малость, неточный расчёт.
Остаток надежды с нулем впереди.
И вечная нежность как кокон в груди.
В нём дремлет все то, что потом обретет
прозрачную радость и лёгкий полёт.
Свободу размера, дыханье цветка –
всё то, к чему тщетно стремилась строка.
РАССМАТРИВАЯ КАРТИНУ СРЕДНЕВЕКОВОГО КИТАЙСКОГО ХУДОЖНИКА
Иероглиф судьбы чёрной тушью на тонкой бумаге.
И прозрачный пейзаж, где гора, и тропинка петляет.
И глядишь, и как будто бы слышишь журчание влаги.
И как будто бы видишь, как старый монах у ручья отдыхает.
И подумаешь грустно: какое по счету рожденье?
Через сколько ещё предстоит мне пройти умираний?
В этом мире, где каждый сражается с собственной тенью.
В поднебесной, где спрятана где-то ошибка страданий.
Иероглиф судьбы, но прозрачна картина, как воздух,
чтобы свет нам дарить, и тропинкой вести на вершину,
Где ладони щекочут большие колючие звезды,
И монах, улыбаясь, глядит на ночную долину.
***
День клонился медленно к закату.
Часовая стрелка вниз ползла.
Я писал элегию возврата,
но и в этот раз ты не пришла.
Значит, буду снова в этот вечер
я спокоен, тих и одинок.
И вокруг меня простые вещи
оживит своим дыханьем Бог.
***
Тишина. Ожиданье свободы.
Ожидание снега и сна.
Чем прозрачнее образ природы,
Тем прекрасней её тишина.
И в холодном присутствии ночи,
На краю опустевших миров,
Ты до боли увидеть захочешь,
Как снимается с тайны покров.
Как привычка потерянно бродит,
На стекло ледяное дыша.
И, готовясь к последней свободе,
Замирает в испуге душа.
***
Судьба имеет право на поэта.
Она его дыханием согрета.
Бессоницей, усталостью, запоем,
И утренней кошмарной пустотою.
Она за ним ходила, как собака.
И слезы вытирала, если плакал.
А если забывал, что плакать надо,
Была ему о том напомнить рада.
Она следила ревностно за рифмой.
И жизнь его своим сверяла ритмом.
А если он сбивался, пусть невольно,
Она его по пальцам била больно.
Порою отнимала вдохновенье.
Порою нависала страшной тенью.
Порой на дно безжалостно бросала,
Но каждый раз от гибели спасала.
Поэт ее почти что ненавидел.
Он был бы рад, да выхода не видел.
Он был бы рад к другой, да слишком поздно
Талант уже сверкал над шеей грозно.
Судьба имеет право на поэта.
А у него холодная котлета,
Немытая недельная посуда,
Наивная, как прежде, вера в чудо.
Он снова одинок, и снова болен.
Он снова отрешён и алкоголен...
Смеётся и судьбе всё подливает,
И смерть за плечи нежно обнимает.
Поэт имеет право быть на грани.
Надежду не искать в пустом стакане.
Познание смешно и иллюзорно.
Заботиться о времени позорно.
Поэт имеет право на молчанье.
И может, даже больше – на забвенье.
А мы обречены на вспоминанье,
Круженье, постиженье, возвращенье.
***
Я вновь в стране, где чёрные такси
Питаются усталостью прохожих.
Где высший символ правды – ВВС,
Да приговор суда ещё, быть может.
Здесь каждый день дожди – исправно дань
Природа платит сентиментализму.
Не скажешь даже утке здесь: "Остань",
Что просит хлеба, строго глядя снизу.
Здесь каждый знает все свои права
И носит их, что рыцарь твой доспехи.
Подстрижена зелёная трава
И в дневниках отмечены успехи.
А над моею крышей белый флаг.
И мой запас тоски давно истрачен.
И я гляжу, как в небе тает знак,
Моей такой удачной неудачи.
ЕРШАЛАИМ
Дрожит в огне Ершалаим,
И небо в зареве над ним –
Здесь торжествует злобный Рим
Веспасиана.
Горит величественный Храм,
Стекает кровь по кирпичам,
Мечи по сгорбленным плечам
Гуляют рьяно.
Что можешь ты, мой иудей,
Ну чем убережёшь людей?
Сиянием своих идей?
Они ведь вечны...
Никто не слушает слова,
Твоя пробита голова
И падает твоя вдова
На семисвечник.
На копья подняты тела
(О, как здесь радуга цвела,
И как прекрасна жизнь была
Под сенью храма!),
Насилуют твою сестру,
Детей твоих ведут к костру
Твои собаки лижут труп,
Забравшись в яму.
О, Иудея, вечен крик
От дней ушедших до моих,
Сквозь годы он ко мне проник
И жжёт ночами.
Распяты жители твои,
Давно закончились бои,
Лишь на камнях луна стоит
В сожжённом храме...
Рассеяны по свету вмиг,
Кто бился на стенах твоих,
Века мелькнули, ветер стих
Над старой крышей,
Но твой запал неукротим,
Как в пору тех седых годин,
И вышло так, что я один
Из тех, кто выжил.
***
Я, перешедши через мост, назад не брошу взгляда,
И под ногами зашуршат другие берега.
В том мало радости, но всё ж печалиться не надо –
Здесь те же звёзды, у луны – такие же рога.
Там за мостом осталось то, что я забыть не в силах,
Но также нету сил назад ещё раз посмотреть.
Я пуповину перегрыз, которая кормила,
И постарался всё спалить то, что могло гореть.
А за мостом лежит земля, простая и святая,
Весь день гортанная толпа под окнами кричит,
Остатки выщербленных плит песками заметает,
И солнце сыплет с высоты лохматые лучи.
Душе простор необходим, ей не важны границы,
Её решёткой оградить усилия пусты.
Ерушалаим и Москва, две древние столицы,
В душе вмещаются моей, бессмертны и чисты.
Мне приходилось много лгать по всяческим причинам,
И против воли усмирять начавшийся разбег,
Но на другой земле содрал я с кровью ту личину,
И на мосту мои следы впечатаны навек.
Теперь душа без скорлупы, её легко поранить,
Неосторожные слова опаснее, чем нож.
Она дрожит, обнажена, среди обид и брани,
