своей миссии в Венгрии.
Когда он приехал туда, ничто не предвещало крутых подъемов в будущей карьере, и поначалу он воспринимал жизнь в Будапеште именно как ссылку. Однако, учитывая дальнейшее триумфальное возвращение Андропова в “высшие сферы" московской политической жизни, его жизнь в Будапеште можно сравнить с лежанием Иосифа на дне колодца: действительно падение, но именно с этого падения началось возвышение. Точнее, оно началось три года спустя, в 1956 году, когда Венгрию захлестнула революция: ее поражение стало личной победой Андропова.
Хотя после венгерской революции прошло уже больше четверти столетия, споры о роли в ее подавлении тогдашнего советского посла в Будапеште продолжаются до сих пор. Они стимулированы его неожиданным для венгров, как и для русских, служебным апофеозом.
Кем был Андропов осенью 1956 года — послушным исполнителем или тайным инициатором? Инициатором он все-таки быть не мог — решение о военном подавлении Венгерской революции принято в Москве тогдашним советским руководством, которое возглавлял Хрущев и в которое Андропов не входил. Но и простым исполнителем, слепым орудием советского империализма он тоже не был — иначе невозможно объяснить дальнейшее, сразу после венгерских событий, стремительное восхождение по служебной лестнице, которое закончилось на самой вершине Кремлевского холма.
По сути, венгерское восстание — первый восточно-европейский вызов советской империи (если не считать рабочих беспорядков в Восточной Германии летом 1953 года, которые носили все-таки скорее экономический характер): с равными промежутками в 12 лет такие восстания повторятся в 1968 году в Праге и в 1980-м в Гданьске и Варшаве. Если польский раскол самый массовый и длительный и фактически по сию пору до конца не разрешен, несмотря на военный переворот генерала Войцеха Ярузельского, если чехословацкий вызов опасен тем, что зародился в рядах правящей партии и исходил от коммунистов, то отличительными чертами Венгерской революции были ее радикализм, непримиримость и вооруженный, брутальный характер. Вот почему эта трагическая революция вызывает скорее сочувствие, чем восхищение. В отличие от Пражской весны и польской профсоюзной анархии, в Венгрии произошло настоящее вооруженное восстание против русских и их туземных коллаборационистов: улицы залила кровь, иногда совершенно невинная, как, например, во время массового линчевания разъяренной чернью партийных активистов и новобранцев секретной полиции на площади Республики, а венгерский премьер Имре Надь успел под народным давлением в несколько отпущенных ему судьбой, историей и Кремлем дней вручить советскому послу Андропову заявление о выходе Венгрии из Варшавского Пакта и ее нейтралитете и сообщить по радио всему миру о войне между венграми и русскими. Эти несколько решающих дней в самом начале ноября 1956 года потребовали от Андропова необычайного напряжения всех способностей — железной воли, мгновенной сообразительности, абсолютного цинизма, самообладания, риска и беспощадности. Не обладая этими качествами, он лично ничего бы не выиграл от венгерского проигрыша русским, даже если б Венгерская революция все равно была раздавлена советскими танками.
Однако именно биографу менее всего пристало, игнорируя роль личности, склоняться к историческому детерминизму и выдавать случившееся за неизбежное, уж коли оно случилось. Если заслуги Андропова в подавлении Венгерской революции были настолько велики, что обеспечили ему восхищение обоих советских лидеров, Хрущева и Брежнева, и стремительное продвижение по служебной лестнице, то закономерен вопрос: а был бы подавлен венгерский бунт без Андропова? Но начать нам придется с другого, более сложного и тонкого вопроса — возник ли бы он вообще, этот бунт, если б не тайная деятельность и двусмысленная роль советского посла в Венгрии Юрия Андропова?
Венгрия не просто опережала Москву в процессе десталинизации, но заходила так далеко, как в Советском Союзе никто никогда в будущем не зашел. Первым, кто это понял, был Юрий Андропов.
Венгерская реальность и тенденциозное ее отражение в посольских доносах Андропова возымели действие: 7 января 1955 года венгерских вождей вызвали в Москву и подвергли суровому разносу. На этот раз подсудимым был Имре Надь, которого кремлевские прокуроры — Хрущев, Маленков, Микоян, Молотов, Каганович и Булганин — обвиняли во всех, по советскому политическому кодексу, смертных грехах.
Сразу по возвращении из Москвы с Имре Надем случился сердечный приступ, в апреле он был выведен из состава Политбюро и ЦК и снят с поста премьера. К нему даже приезжал главный советский идеолог Михаил Суслор и, сидя у постели больного, уговаривал публично покаяться. Имре Надь отказался и был исключен из партии. Но Матиасу Ракоши, куда более преданному русским, чем Имре Надь, одержавшему с помощью Андропова победу, для полного триумфа показалось этого мало — он составил проскрипции на 400 человек и потребовал их немедленного ареста ради спокойствия и порядка в стране.
Первым в списке значился Имре Надь. Нам неизвестно, какую позицию в этом вопросе занимал Андропов — поддерживал ли он требование своего протеже на арест соперника? Что же касается Кремля, то он сдержал победоносный пыл венгерского ставленника и на арест Имре Надя санкции не дал.
В Москве в конце февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда Хрущев произнес секретный доклад о преступлениях Сталина — так началась эпоха оттепели, которая рикошетом задела и Восточную Европу, прежде всего Польшу и Венгрию. В это время амплитуда политических колебаний в советской империи достигла предела — невозможное стало казаться возможным, хотя возможное все еще продолжало оставаться невозможным. Имре Надь, который на несколько недель предвосхитил своими "политическими тезисами" антисталинский доклад Хрущева, пребывал в Венгрии на положении партийного изгоя. Андропов продолжал слать из Будапешта в Москву обстоятельные доклады — он ставил на Матиаса Ракоши, а Имре Надя характеризовал как смутьяна и ревизиониста.
Предугадать следующий шаг Кремля, высчитать его реакцию, предсказать очередной крутой поворот политики было невозможно — если кто тогда не ошибался, то разве что по случайности. Даже Хрущев, скованный в своих движениях соратниками-соперниками, не смог бы с точностью сказать сегодня, что он сделает завтра, или, точнее, что сможет сделать завтра, если ему удастся одолеть сопротивление сталинистов в Политбюро. Либо — что они смогут сделать, если им удастся одолеть его сопротивление, а может быть, и его самого. Андропов не исключение: при таком размахе идеологических и политических колебаний самым надежным было занять выжидательную позицию, не выказывая открыто своей точки зрения. Он уже обжегся в Москве, когда ее выказал и поплатился венгерской ссылкой. Но он был игроком и знал, что без риска невозможен выигрыш. Тем более он уже сделал ставки и ему было поздно отступать: ставя на Ракоши, он ставил не столько на него самого, сколько против Надя. Пока что ему удавалось убеждать Москву следовать в венгерских делах
