посредственная и бесполезная; а третья – откровенно неприемлемая.
Однако же рассмотреть разные религии в интеллектуальном плане и оценить их в плане моральном – задача, которую обязан решать любой живой человек.
Обыватель обычный снимает с себя эту обязанность, отстаивая нечто вроде невинности животного; напротив, обыватель недоразвитый полагает, что благодаря отречению от всех религий возвышается над своим уделом, поэтому, рассмотрев его весьма придирчиво, приходится сделать вывод, что в этом, как и во многих других отношениях, он стоит чуть ниже нормального человеческого уровня.
Консерватизм как источник прогресса [52]
Если это и парадокс, то только кажущийся: консерватизм может служить источником прогресса, как лень – быть его двигателем. Но это объясняет, почему многие превратно понимают консервативный подход.
С тех пор как в книге изобретательного Линденберга появился термин “новые реакционеры”, никто на моей памяти не сумел внятно изложить, какой в него вложен смысл. Не имея четкого определения, он остается непонятным даже в широком толковании, что тонко замечено Жаком Бронстейном в статье, опубликованной в журнале Elle. Мне представляется, что коллоквиум в Довилле был призван в первую очередь избавиться от этой недосказанности, потому что она не только дискредитирует бедолагу Линденберга, но и ставит под сомнение интеллектуальную мощь его заказчика, сыщика Пленеля, и подрывает доверие к “левой мысли”, слабый отблеск которой он одним из последних нам доносит (словно свет давно потухшей звезды).
Дабы избежать неудачи, вредящей любому будущему спору, я постараюсь здесь немного расчистить путь. В онтологическом смысле реакция предполагает предшествующее действие; следовательно, если существуют новые реакционеры, то должны быть и новые прогрессисты. Но как их определить? Воспользовавшись остроумной терминологией Тагиеффа, мы без проблем отождествим прогрессизм с движизмом [53].
В отличие от своего старшего предшественника новый прогрессист определяет прогресс, отталкиваясь не от внутренне присущих ему свойств, а от критерия новизны. Он живет в состоянии постоянного воодушевления, чрезвычайно гегельянского в своей глупости, и все, что появляется впервые, представляется ему добром уже в силу своего появления. По его мнению, реакционер – тот, кто возражает и против стрингов, и против мусульманской паранджи, и против реалити-шоу Loft Story, и против проповедей Тарика Рамадана [54]. Все новое – хорошо.
Напротив, новый реакционер, из принципа не приемлющий новизну, предстает кем‐то вроде брюзги; если бы эти термины имели смысл, его следовало бы назвать консерватором (роялистом при монархии, сталинистом при Сталине и т. д.). Оба подхода на первый взгляд кажутся одинаково глупыми в общем противостоянии здравому смыслу, согласно которому новшество заслуживает одобрения, если оно хорошее, и осуждения, если плохое. Но эта симметрия точна только на первый взгляд, и я мог бы привести тому не меньше четырнадцати обоснований, хотя за неимением места ограничусь двумя.
Во-первых, новизна утомительна. Всякая рутина, как хорошая, так и дурная, имеет важное преимущество – она привычна, а потому позволяет нам минимизировать усилия. Любой консерватизм уходит корнями в интеллектуальную лень. Но лень, побуждая нас к синтезу, к поиску общих черт за фасадом различий, становится мощным интеллектуальным инструментом. В математике из двух равно строгих доказательств мы предпочтем то, что короче, чтобы не перегружать память. Несколько таинственное понятие красоты доказательства на самом деле почти всегда сводится к его краткости (что совсем не удивительно, если вспомнить, что красота движений практически равнозначна их экономичности).
Во-вторых, научный метод как таковой (в классическом понимании представляющий собой чередование фазы выработки теории и фазы экспериментальной проверки) в первую очередь основан на консервативном способе мышления. Научная теория – ценность, добытая в нелегкой борьбе, и ни один ученый не откажется от нее, если только его не вынудят к этому результаты проведенных экспериментов. Но, отказавшись в силу серьезных причин от теории, ученый никогда не поддастся искушению к ней вернуться.
Таким образом, принципиальный консерватизм имеет неизбежным следствием возможность подлинного прогресса и даже – если обстоятельства требуют – настоящей революции (именуемой после Томаса Куна “сменой парадигмы”). Вот почему нет никакого парадокса в утверждении, что консерватизм является источником прогресса, как лень – его двигателем.
Я признаю, что до перехода этих принципов в политическую плоскость еще далеко, поэтому мы редко адекватно воспринимаем консервативный подход, с виду не особо привлекательный и не слишком яркий в идейном плане. Если прибегнуть к метафоре, я сказал бы, что консерватизм стремится идеализировать общество как некий совершенный механизм, обеспечивающий смену поколений с минимальной затратой сил и решающий задачу уменьшить количество страданий и ограничений, – так же как инженер-механик решает задачу уменьшения трения (следствием чего становится, например, радикальное снижение плотности населения). В любых обстоятельствах консерватор будет рассуждать в категориях дао, свойственных покойному сенатору Кёю (например: “Нет такой политической проблемы, которую нельзя было бы разрешить бездействием”), и не забудет сентенцию старика Гёте, убежденного, что “лучше несправедливость, чем беспорядок”; это утверждение кажется циничным только на первый взгляд, потому что любой беспорядок содержит в себе многочисленные зерна несправедливости.
Одним из последних подлинных консерваторов был упоминаемый Хаксли английский лорд, в 1940 году написавший в редакцию “Таймс” письмо с предложением положить конец войне посредством компромисса (“Таймс”, по определению Хаксли, “консервативная некогда газета”, отказался печатать письмо).
Понимая, что жизнь людей протекает в биологическом, техническом и эмоциональном контексте (иными словами, крайне редко обретает политическое измерение), понимая, что люди в основном преследуют свои личные цели, консерватор инстинктивно отторгает любые слишком ярко выраженные политические убеждения. Он будет смотреть на бунтаря, партизана, патриота, возмутителя спокойствия прежде всего как на презренное создание, движимое глупостью, тщеславием и жаждой насилия.
В отличие от реакционера консерватор не признаёт ни героев, ни мучеников; он никого не спасает, зато ни от кого не требует жертвы; в общем и целом в консерваторе нет ничего особенно героического, зато – это в нем и привлекает – он практически не опасен для окружающих.
Прелиминарии к позитивизму [55]
В политической и моральной мысли Огюста Конта все будто нарочно устроено так, чтобы привести в отчаяние современного читателя; но прежде чем перейти к этому, то есть собственно к предмету книги, нужно обойти или, по крайней мере, обозначить одно затруднение: мы по‐прежнему еще не вышли из метафизического состояния, конец которого он считал неизбежным; более того, мы меньше чем когда‐либо намерены из него выходить; какой‐нибудь сатирик при виде наших журналов, регулярно пестрящих заголовками о “возвращении Бога”, мог бы даже задаться вопросом, не грозит ли нам выйти из него через задний проход; говоря же серьезно,
