Такая нелюбовь к многотомию легко объяснима, прежде всего экономически: хорошие издания стоят дорого, и выкладывать сотни долларов за полного Троллопа мало кому придет в голову – я бы сказал, никому в здравом рассудке. Собраниями сочинений писателей обычно читают либо хилые подростки-головастики, из которых произошел и я сам, либо гоголевские Петрушки – ни у тех, ни у других серьезных денег не водится. Владелец «всемирной классики», набивший оскомину Фрэнком Норрисом, легко переключается на Марка Твена, а любитель полных собраний обречен тосковать том за томом, с авторскими вариантами и учеными примечаниями. С другой стороны, если вам пришлось по душе «Преступление и наказание», никто не мешает слетать в магазин и за «Братьями Карамазовыми».
С некоторых пор, уже много лет, в США выходит так называемая «Библиотека Америки», компромисс для реальных книголюбов, позволяющий получить полную дозу отечественного классика без его досадных промахов и холостых пробегов. Как правило, это – один увесистый том, в крайнем случае два, куда компетентный составитель втиснул все, на его взгляд, лучшее – по-русски мы бы сказали «избранное». Недавно в этой серии вышли «Стихи и другие произведения» Генри Уодсуорта Лонгфелло – редкая дань поэту, который когда-то был всеобщим любимцем не только американской, но и мировой публики.
Журнал New Criterion опубликовал рецензию Джона Дербишира на эту книгу под названием «Лонгфелло и судьба современной поэзии». Для установления правильной перспективы отмечу, что New Criterion – воинственно консервативный журнал, видящий свою миссию в том, чтобы противостоять эрозии эстетического наследия в эпоху постмодернистской клоунады. Он претендует на роль духовного преемника известного в свое время журнала Criterion, редактором которого был католический консерватор, поэт Томас Элиот.
Вполне естественно, что в таком журнале попытка реставрации забытого классика нашла исключительно теплый прием. Что же касается русского читателя или слушателя, то он наверняка знает о Лонгфелло очень мало – в лучшем случае читал бунинский перевод «Песни о Гайавате». Тем не менее судьба американского поэта может преподать нам важный урок.
Нам, привыкшим к богемно-мушкетерскому образу поэта, долгая жизнь Генри Лонгфелло может показаться довольно странной. Вот как его представляет Джон Дербишир:
...
Лонгфелло был настолько респектабелен, насколько это вообще в человеческих силах. Если не считать писательства и публичных лекций, весь его послужной список состоит из пяти с половиной лет преподавания на кафедре современных языков в колледже Бодуэн и восемнадцати в Гарварде. Он был женат дважды, обеих жен обожал и обеих пережил. Нам неизвестны никакие другие его романы с интимной близостью, и, судя по косвенным свидетельствам, практически невероятно, чтобы такие связи имели место. Он вырос в счастливой семье и вырастил такую же, был любящим сыном и отцом… В той мере, в какой мне это удалось установить, Генри Уодсуорт Лонгфелло никогда не нарушал закона, не напивался допьяна, ни из чего не стрелял и не давал сгоряча кому-нибудь в зубы, никогда не играл в карты на деньги или на бирже, никогда не предавал друга и не приударял за чужой женой.
Иными словами, практически ничего общего с Пушкиным или, скажем, с Лермонтовым. Два мира – два детства.
Джон Дербишир удручен глубокой и, судя по всему, бесповоротной непопулярностью, в которую впал первый по-настоящему оригинальный и всемирно известный американский поэт. Лонгфелло не был талантом первой величины, художником, которого в том или ином контексте вдруг нечаянно назовешь гением. Эта роль больше подходит его менее респектабельным современникам и соперникам, Уолту Уитмену и Эдгару По. Последний, надо сказать, не упускал в своих критических статьях случая лягнуть гарвардского корифея, на что Лонгфелло реагировал с несокрушимым добродушием.
Первым значительным сборником стихотворений Лонгфелло были «Голоса ночи» 1839 года. Затем вышли «Баллады и другие стихи», поэмы «Эванджелина», «Песнь о Гайавате» и «Сватовство Майлза Стэндиша». Уже на склоне жизни он перевел «Божественную комедию» Данте. «Песнь о Гайавате», докатившаяся со временем и до России, привлекла к себе внимание экзотичностью материала и необычностью исполнения – поэт-полиглот позаимствовал размер из финского эпоса «Калевала». Но на родине наибольшей популярностью пользовались его стихотворения, ставшие хрестоматийными: «Я в воздух запустил стрелу», которое еще до недавнего времени знал наизусть каждый американский школьник, или «Поездка Пола Ривира» о бостонском ремесленнике, предупредившем патриотов о высадке англичан. Десятилетиями вся страна проливала слезы над горькой долей Эванджелины, разлученной с возлюбленным. И хотя многие строки Лонгфелло по-прежнему вплетены в ткань повседневного языка, его звезда сегодня закатилась. Критики единогласно объявили его слащавым и дидактичным.
Джон Дербишир с критиками не согласен, хотя и признает, что Лонгфелло, может быть, и не вершина мировой поэзии. Он сравнивает его огромную прижизненную популярность с безвестностью даже самых лучших современных поэтов. Людям, чей круг интересов лежит за пределами американской культуры, трудно себе представить, насколько распространено в ней такое, казалось бы, исконно русское занятие, как писание стихов. Журнальные редакции постоянно завалены кипами лирических излияний. В то же время есть прецеденты, когда журнал объявляет о закрытии рубрики поэзии ввиду низкого качества поступающего сырья, а другие предъявляют обязательное требование ритма и связного смысла, порой даже рифмы.
Частью реакции на засилье дурно понятого свободного стиха в США стало направление так называемых «новых формалистов», предпочитающих традиционные правила стихосложения. К последним примыкают такие видные поэты, как Ричард Уилбер или Джон Холландер. И однако, отмечает Джон Дербишир, отдавая должное этим «хранителям огня», даже лучшие их стихотворения почему-то не оставляют в памяти ни строчки.
В годы славы Лонгфелло дело обстояло совершенно иначе. Его стихи читали и знали наизусть люди всех сословий, причем нередко далеко за пределами Америки. В Великобритании его обожала королевская семья, а на улицах простые рабочие протискивались сквозь толпу, чтобы пожать руку автору «Голосов ночи». В англоязычном мире, где ему посмертно, первому из американцев, установили бюст в Вестминстерском аббатстве, он при жизни уступал в популярности только английскому поэту-лауреату Альфреду Теннисону, а в иноязычных странах далеко его опережал. Однажды в его дверь постучался Михаил Бакунин, только что бежавший из сибирской ссылки. Поэт радушно пригласил его на ланч, а гость в ответ еще радушнее заявил, что останется и на обед. Мне не попадалось мнение Бакунина, но Лонгфелло нашел своего русского собеседника весьма остроумным и образованным.
Теперь от этой славы остался только прах.
Брат поэта, Самюэль Лонгфелло, в свое время с гордостью заявлял, что начальная строка «Эванджелины» известна во всем мире шире, чем Menin aeide, thea и Arma virumque cano – первые слова, соответственно, «Илиады» Гомера и «Энеиды» Вергилия. Сегодня, констатирует Джон Дербишир, это утверждение остается по-прежнему верным, но уже в другом, куда более печальном смысле. Генри Лонгфелло, вместе с Теннисоном, Гомером и Вергилием, зачислен в общество мертвых поэтов.
Судьба поэта в Америке подталкивает к неизбежному сравнению. Но прежде чем уступить этому соблазну, я хочу попытаться набросать эскиз времени и места, породивших и Лонгфелло, и многое другое из золотого фонда американской литературы.
Лонгфелло родился в 1807 году в Портленде, в нынешнем штате Мэн, который тогда был частью Массачусетса. Здесь, в центре Новой Англии, столетиями господствовала идеология пуританства, суровой кальвинистской веры, которая обязывала трудиться в поте лица ради спасения души и бежать мирских соблазнов. Но в начале XIX века энергия фанатизма отцов-пилигримов иссякла, и вера помягчала. К этому времени здесь окрепли патрицианские купеческие династии, гордившиеся славным политическим прошлым и остро чувствовавшие недостаток культурного настоящего. Жители Новой Англии были большей частью вполне зажиточны, а в грамотности не уступали никому на свете – это были «люди книги», чуть ли не с колыбели знатоки древних языков. Садовник в бостонском предместье Кембридж, где располагался Гарвардский университет, пересыпал речь цитатами из Горация, а во многих домах слуги проверяли у детей их латинские упражнения. Пределы Библии становились тесны, остро чувствовалась необходимость в отечественной литературе.
Это время напряженного ожидания описано в замечательной книге Вэна Уика Брукса «Расцвет Новой Англии», вышедшей в 1936 году и до сих пор остающейся непревзойденным образцом литературной истории, чем-то вроде документальной поэмы в прозе.
