Какие же еще нужны доказательства, что снять с поляков обвинения в якобинстве, которое и послужило предлогом для нового раздела? Патриотический порыв поляков, воодушевление и ненависть к врагам не имели, конечно, ничего общего с теми чувствами, которые владели французами в ту эпоху, о которой идет речь.
Во Франции духовенство и дворянство рассматривались как враги нации, и их вынудили искать личной безопасности в бегстве и эмиграции. В Польше, наоборот, духовенство и дворянство составляли основу нации и старались создать конституцию, которая обеспечила бы личную свободу каждого, также как благополучие и спокойствие других классов, которые не участвовали в обсуждении конституции.
Во Франции надеялись получить все в соответствии с якобинскими принципами – за счет богатых владений тех, кого несогласия во мнениях вынудили эмигрировать. В Польше, наоборот, те, кто составлял просвещенную часть нации, ничего не выигрывали и все теряли, если бы исповедовали якобинство. Ведь они должны были бы лишиться собственности, чтобы разделить ее с теми, кто не имел ничего, при этом без всякой реальной пользы для родины.
И наконец, поляки никогда не были кровожадными и никогда не покушались на жизнь своего короля. То «третье сословие», которое и сделало, собственно говоря, революцию во Франции, никогда не существовало в Польше.
Но вернемся к изложению последовательности событий. Великий канцлер Малаховский направил 23 января ответ на первую декларацию прусского двора, в котором сделал слабую попытку защитить польскую нацию от обвинений и просил отвести прусскую армию. Эта нота не произвела никакого впечатления.
Общая конфедерация сочла нужным опубликовать протест, подписанный Феликсом Потоцким и князем Александром Сапегой 3 февраля 1793 года. В этом манифесте повторялись возражения против конституции 3 мая и возносились хвалы в адрес Тарговицкой конфедерации. Там также воздавалась честь и приносилась благодарность российской императрице, выражалось доверие нации венскому двору и высказывался протест против вторжения прусского короля. В конце стояла фраза, которая заслуживает того, чтобы ее процитировали.
«Мы заявляем, что нами не движет никакое иное соображение, кроме того чтобы передать нашим потомкам Речь Посполитую упорядоченную, свободную и независимую; мы возродили эту Речь Посполитую и либо сохраним ее в целости, либо никто из нас не переживет ее краха».
Не ограничившись этим протестом, генералитет принял решение организовать «посполитое рушение», то есть общее ополчение дворянства страны, но эта попытка, предпринятая без согласия российского представителя, навлекла на генералитет упреки, сопровождавшиеся угрозами.
В ноте, переданной 20 февраля, он выражал удивление, что осмелились на подобную меру, не посоветовавшись с ним. Он хотел, чтобы генералитет отозвал данные им распоряжения, и сообщал, что командующие российской армией уполномочены препятствовать всяким попыткам такого объединения. В конце он рекомендовал генералитету вести себя осторожнее в таких сложных обстоятельствах и воздерживаться от поспешных шагов, которые могли привлечь в Польшу военные силы какой-либо страны, внушавшей опасения.
Подчиняясь приказам российского представителя, генералитет был вынужден отозвать свое обращение и заявить, что он имел намерение всего лишь предупредить нацию об угрожающей ей опасности, чтобы подготовить ее к усиленным действиям, если обстоятельства того потребуют. При этом следовало возлагать надежды только на великодушие императрицы России, которая ввела свои армии лишь для того, чтобы обеспечить свободу Польши.
Тем временем Ржевуский, командовавший вооруженными силами конфедерации, уже отдал приказ о передвижении войска и артиллерии с целью защиты крепости Ченстохова, которая находилась под угрозой нападения, но генерал-аншеф российской армии Игельстром отозвал этот приказ и заявил, что ни один корпус польской армии не может перемещаться без его разрешения.
В то же время он распорядился расквартировать двадцать пять тысяч поляков на Украине, где находился русский корпус в пятьдесят тысяч. Он заставил передать ему крепость Каменец и издал приказ о том, что при малейшей попытке перемещения польской армии он разоружит варшавский гарнизон и захватит арсенал.
Этому распоряжению предшествовало событие, о котором долго не было известно в Варшаве, но которое стало еще одним предлогом из числа фактов, намеренно собираемых для того, чтобы обвинять поляков в якобинстве и угрожать им новым разделом. Так, некая депутация из нескольких поляков прибыла в Париж и явилась в Конвент, где была допущена на трибуну, и один из депутатов произнес речь, вполне соответствующую месту, в котором он находился, и тем трагическим жизненным картинам, посреди которых оказался. Он утверждал, что гордится тем, что разделяет якобинские идеи, равно как и его коллеги, и уверял, что вся польская нация испытывает те же чувства. Слышно было, как некоторые с восторгом пересказывали, какой прием был устроен в Париже этим «посланцам» польской нации, у которой были общие враги с Францией. В довершение рассказывали о братской встрече их со стороны президента ассамблеи и высоких почестях, которые были возданы этой депутации на заседании Конвента.
Эти детали могли бросить тень лишь на нескольких отдельных личностей, которые самовольно, не имея никаких званий и прав, осмелились так скомпрометировать своих соотечественников. Однако эта необдуманная выходка легла пятном на всю нацию и вызвала новые жесткие меры по отношению к так называемым польским якобинцам.
Вернемся теперь в Варшаву в тот момент, когда я приехал туда из Петербурга, то есть в конец февраля.
Несмотря на все эти перипетии и следовавшие за ними преследования честных людей, общественный настрой в столице не изменился. За исключением малого числа тех, кто был связан с Россией личными интересами, и некоторых других, которые держались за нее по своим убеждениям, остальные жители, невзирая на присутствие сильного русского гарнизона, громко жаловались на поведение петербургского и берлинского дворов, нещадно обвиняли глав Тарговицкой конфедерации, сожалели о конституции 3 мая, не щадили и самого короля Польши, считая его главным виновником всех зол.
Многие члены сейма 3 мая уже покинули Варшаву и отправились за границу, но большее их число осталось в столице в надежде, что сейм, деятельность которого была лишь приостановлена, может возобновить свою работу. Их охотно приглашали во все дома, где имели место дружеские собрания и где не стеснялись любыми способами выказывать им предпочтение перед сторонниками Тарговицкой конфедерации.
Несмотря на обеды и балы, даваемые российским посланником и некоторыми генералами, общество не могло более оставаться столь же блестящим и веселым, как прежде, и большинство патриотов отсиживались по своим домам. Это не означало, что избегают русских: их, кстати, нельзя было обвинить в том, что они слепо подчиняются приказам свыше. Но ни один патриот не хотел иметь дела с тарговицкими конфедератами.
Почти все польские дамы демонстрировали высокую преданность родине и не скрывали своих чувств, даже в разговорах с дипломатами и русскими военными. Речи красивых изящных женщин не вызывали обид, но они в немалой степени способствовали поддержанию патриотизма и энергии в поляках, особенно среди молодежи.
Если даже в салонах и дворянских собраниях высказывались свободно и открыто, то еще менее сдерживали себя в кафе, бильярдных и других общественных местах. Даже строгости со стороны русской полиции не могли сдержать нарекания и недобрые выпады против тех, кто призвал российскую армию в Польшу.
Казалось, все несчастья сговорились обрушиться на Польшу сразу. К началу 1792 года не было в Европе такой другой страны, где скопилось бы столько капиталов в наличных деньгах. Золото и серебро лились здесь рекой. В местах, где собиралась знать для заключения контрактов о купле-продаже и для улаживания разного рода дел, что имело место главным образом перед наступлением нового года в Дубно, в Сен-Яне и в Варшаве, – здесь в кассах банкиров и крупных собственников находилось в обороте от двух до трех миллионов голландских дукатов золотом.
Этот невероятный приток наличности и та легкость, с которой она обращалась, довели легкомыслие и тягу к роскоши во всех классах общества до немыслимой степени.
Самые богатые банкиры Варшавы являли собой самые зловещие тому примеры, и можно было предвидеть, что рано или поздно они будут разорены, так как невозможно было длительное время позволять себе такие огромные расходы, к которым они привыкли. И все же никто не ожидал, что так скоро и так внезапно все выплаты будут прекращены, банковские конторы закрыты и банкиры объявят себя неплатежеспособными.
