С пути мистического совершенствования отца Жозефа сбил целый набор тесно взаимосвязанных искушений — искушение исполнять то, что представлялось ему долгом, творить то, что казалось внешней волей Божьей; искушение неверно понять волю Бога и выбрать вместо высшего долга низший; и искушение поверить, что неприятная задача праведна просто потому, что она неприятна. Рассмотрим три эти искушения подробнее.
Отец Жозеф, как мы видели, был пылким патриотом и роялистом. Родившийся и выросший в период гражданских войн, он питал настоящую страсть к национальному единству, к порядку и к единственной в то время гарантии обоих этих благ — к монархии. Разум превратил эту страсть в религиозный принцип, опираясь на восходящую к крестовым походам веру в божественную миссию Франции и на недавно распространившуюся доктрину божественного права королей. Первый догмат содержался во фразе Gesta Dei per Francos; самым сжатым выражением второго стал лозунг Боссюэ: «Король, Иисус Христос, Церковь — три имени Бога». Ганото, биограф кардинала Ришелье, пишет о нашем капуцине, что «он посвятил себя двум высоким целям, поглотившим его жизнь, — Богу и Франции, и, всегда готовый трудиться и сражаться ради того и другого, он никогда не отделял одно от другого, всегда откликался на зов внутреннего убеждения, состоявшего в том, что Франция — орудие Промысла, а величие Франции Промыслом предопределено». В случае истинности этих догматов — а отец Жозеф горячо в них верил — очевидно, что его долгом было взяться за политические труды ради короля и отечества, если его призовут. Это было его долгом, потому что ex hypothesi[47] политические труды были такой же подлинной волей Бога, как и труд проповеди, наставления и созерцания.
Теперь мы переходим ко второму искушению — искушению неверно понять волю Бога. Одну из непосредственных причин для такой ошибки мы уже указали: отец Жозеф верил, что дело Божье и дело Франции неразделимы. Теперь мы должны выяснить, почему он выбрал такую веру. Этому, видимо, есть две причины. Первая та, что условия воспитания создали в нем мыслительные и эмоциональные привычки, от которых, несмотря на многолетние старания истребить в себе ветхого Адама, он так и не сумел избавиться. Ко второй нам дает ключ проницательное замечание Виктора Кузена. В одном из своих этюдов о нравах семнадцатого века этот философ-историк сказал об отце Жозефе, что «он был человеком без личного честолюбия, но с безграничным честолюбием ради Франции, которую он считал великим орудием Промысла». Несмотря на чтение теоцентрических моралистов, несмотря на все свои раздумья о верных отношениях между Богом и человеком, отец Жозеф упустил из виду, что бескорыстное честолюбие — такая же помеха мистическому союзу, как и честолюбие личное, что желание прославить Францию всего на шаг отстоит от «вещей большей доблести» Сатаны. И если личное честолюбие считали нежелательным все моралисты, то лишь самые глубокие теоцентрики распознали пагубность бескорыстного честолюбия на благо секты, нации или другого лица. Огромному большинству человечества подобное честолюбие кажется вполне похвальным. Потому-то оно так опасно для добродетельных людей, даже для стремящихся к святости, вроде нашего капуцина. Отец Жозеф избавился от личного честолюбия; но, самоотверженный слуга промыслительной Франции и богопоставленного Людовика XIII, он мог по-прежнему потакать связанным с честолюбием страстям — и более того, потакать им без всякого чувства вины. Говоря цинически, он мог подсознательно наслаждаться всеми прелестями коварства, власти и славы, сохраняя убежденность, что творит Божью волю. Хранить эту убежденность ему было тем легче, что он старался, если обратиться к терминам отца Бенета, активно уничтожать свои политические действия, даже в момент их совершения. Насколько эти действия были «уничтожимы», отдельный вопрос, который придется обсудить позже. Пока что достаточно сказать, что отец Жозеф к такому активному уничтожению настойчиво стремился.
Последнее, что соблазнило отца Жозефа бесповоротно посвятить себя политической карьере, — это крайняя сложность и, по крайней мере — для его натуры, тягостность политической карьеры. Пусть Тенеброзо-Кавер-нозо упивался интригами и дипломатией, а Иезекили бескорыстно торжествовал при триумфах своего царственного господина — созерцатель, каждый день столько часов проводивший в единении с Богом, мог лишь страдать от того, что отныне большую часть этих часов обязан посвящать государственным делам. Но занятия этими делами были его долгом и волей Бога, который, видимо, пожелал испытать его способности к активному уничтожению. Более того, политическая карьера была делом многотрудным, особенно если ее сочетать — как это с самого начала делал отец Жозеф — с руководством целой конгрегацией монахинь, с должностью папского уполномоченного по миссиям и с двумя, самое меньшее, часами усердной умной молитвы. Этим карьера и привлекала. Ребенком он просил отправить его в школу из страха, что мать превратит его в неженку; а теперь, взрослым человеком, он считал, что обязан принять бремя политической ответственности. Правда, одна часть его души этому бремени радовалась, но была и другая, стенавшая под его тяжестью. Из-за этих стенаний он и считал себя вправе радоваться и в конце концов решил, что, принимая предложение Ришелье, творит Божью волю.
Ришелье разделял убеждения монаха относительно Франции, монархии, тяжести политических трудов и обязательств, налагаемых самой этой тяжестью. Но если для отца Жозефа эти убеждения имели первостепенное значение, то у Ришелье они стояли на втором плане. Даже если бы Франция и монархия ничего для него не значили, в своих природных талантах, в безмерной жажде власти, в страсти к деньгам он нашел бы достаточную причину для занятий политикой.
Отдельные пассажи в письмах и мемуарах кардинала проливают весьма интересный свет на обсуждаемый нами вопрос — из них ясны мысли Ришелье о его политической деятельности, о ее отношении к Богу, ближним и его собственному спасению. Кардинал начинает с четкого разграничения между частной и общественной нравственностью — между тем, что Нибур назовет «нравственными людьми и безнравственным обществом». «Autre chose est etre homine de bien selon Dieu et autre chose etre tel selon les homines»[48]. Если взять конкретный пример такого различия, то порядочный по божественным меркам человек должен сразу прощать оскорбления; но когда оскорбление нанесено обществу, человек, порядочный по человеческим меркам, должен сделать все возможное, чтобы отомстить. «Причина такого различия проистекает из того же принципа, который применяется к двум видам обязанностей. Первая и величайшая обязанность человека есть спасение собственной души, а оно требует от задетого лица не браться за отмщение и предоставить его Богу. А величайшая обязанность короля — спокойствие его подданных, охранение государства и репутации правительства; в каковых целях необходимо наказывать все обиды против государства так решительно, чтобы суровость кары устранила даже помысел о повторном оскорблении».
Сам Ришелье был представителем короля и homme de bien selon les hommes[49]. Соответственно, он не мог себе позволить поведение homme de bien selon Dieu[50], пусть отказ от такого поведения и подрывал его шансы на вечное блаженство. В сущности, его представление о себе очень напоминает то, как наиболее прекраснодушные сторонники коммунистов нередко изображают Ленина — своего рода посюсторонним искупителем, который ради грядущего счастья человечества берет на себя ответственность за творимое им зло, ясно сознавая ожидающие его последствия. «Многие люди, — писал кардинал, — спасли бы свои души как частные лица, но обрекают себя на вечную погибель как лица общественные». Ради блага французского народа (пусть не сейчас, но хотя бы когда-нибудь), ради силы и славы Франции, воплощенной в королях, он был готов пойти на ужасающий риск низвержения в ад. И его наказание не ограничивалось лишь тем светом; подобно всем государственным деятелям, ему уже здесь и сейчас приходилось брать на себя страшную ношу утомления, моральных терзаний, тревог. Он был тем, кто, по его собственному незабываемому выражению, «бодрствует в ночи, чтобы остальные могли беззаботно спать под сенью его бдения» — a l'ombre de ses veilles. В этом героическом автопортрете, конечно, есть и доля правды; но правда им отнюдь не исчерпывается. Изображая себя наследником Прометея, добровольным козлом отпущения, страждущим ради народа, Ришелье забывает несколько мелочей — вроде пятимиллионого годового дохода, герцогства, абсолютной власти, первенства перед принцами крови, всеобщего раболепия и лести.
«Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою».
Отец Жозеф получал награды более бесплотного свойства, состоявшие в бескорыстном потакании страстям, которые он подавлял в личных делах, в удовлетворении от исполнения тягостных по большей части обязанностей, в крепнувшем и ободрявшем сознании, что он творит Божью волю. В отличие от Ришелье, он не считал себя homme de bien selon les hommes, который ставит на карту собственное спасение, совершая безнравственные поступки на благо государства. В собственных глазах он всегда оставался homme de bien selon Dieu; поскольку он всегда мог (по меньшей мере, так ему казалось в начале политической карьеры) «уничтожить» совершенные им ради отечества сомнительные поступки, посвятив их Богу. И потому он верил, что может жить и трудиться — даже в сфере политики — в состоянии «святого безразличия», очень похожем на то состояние, которое в «Бхагавадгите» герою Арджуне рекомендуют перед вступлением в битву.
