«Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою».
Отец Жозеф получал награды более бесплотного свойства, состоявшие в бескорыстном потакании страстям, которые он подавлял в личных делах, в удовлетворении от исполнения тягостных по большей части обязанностей, в крепнувшем и ободрявшем сознании, что он творит Божью волю. В отличие от Ришелье, он не считал себя homme de bien selon les hommes, который ставит на карту собственное спасение, совершая безнравственные поступки на благо государства. В собственных глазах он всегда оставался homme de bien selon Dieu; поскольку он всегда мог (по меньшей мере, так ему казалось в начале политической карьеры) «уничтожить» совершенные им ради отечества сомнительные поступки, посвятив их Богу. И потому он верил, что может жить и трудиться — даже в сфере политики — в состоянии «святого безразличия», очень похожем на то состояние, которое в «Бхагавадгите» герою Арджуне рекомендуют перед вступлением в битву.
Такими были мотивы и их рациональное объяснение. По темпераменту эти два человека очень различались. Отец Жозеф, как мы видели, был одновременно Иезекили и Тенеброзо-Кавернозо. Ришелье не выказывал ни малейшего сходства с иудейским пророком. В нем не было энтузиазма, одна непреклонная целеустремленность. Откровения и счастливые озарения играли в его жизни небольшую или ничтожную роль; все, что он делал, было задумано и рассчитано ради единственной цели — не наибольшего счастья для наибольшего числа людей, но наибольшей выгоды Арману Дю Плесси де Ришелье и наибольшей славы Франции. Одним словом, он был исключительно Тенеброзо-Кавернозо — но этому Тенеброзо-Кавернозо, не следует забывать, несколько мешали слабое здоровье и психическая неустойчивость. Сумасшествие было фамильное. Старший брат Ришелье — картезианский монах, которого он вытащил из монастыря и сделал архиепископом Лионским, — был не просто придурковат; у него случались приступы мании величия, во время которых он считал себя Первым Лицом Троицы. Про самого Ришелье известно, что у него бывали периоды болезненной депрессии и взрывы ярости, почти эпилептические по своему буйству. Более того, в королевской семье сохранилось предание, будто и он страдал галлюцинациями. Но если бедный недоумок считал себя Богом, то надменного, обожествлявшего себя гения высшая справедливость приговорила к иному бреду: в периоды душевного расстройства кардинал воображал себя лошадью.
Эти психические отклонения не были, однако, настолько серьезны, чтобы помешать Ришелье в его делах. И в них он проявлял мастерство, доступное лишь тем, кто наряду с высочайшими интеллектуальными способностями обладает чрезвычайной силой воли и целеустремленностью.
Мало кто желает чего-то действительно сильно, а из этих немногих лишь ничтожное меньшинство способно сочетать силу воли с неуклонным постоянством. Большинство людей — существа судорожные и переменчивые, и сильнее всего любят душевную праздность. «Именно по этой причине, — говорит Брайс, — деятельная и неутомимая воля иногда становится столь страшной властью, почти гипнотической силой». Люцифер — высочайшее мифологическое воплощение этой интенсивной личной воли, и олицетворявшие ее на исторической сцене великие люди причастны до некоторой степени его сатанинской силе и великолепию. Именно из-за этой силы и великолепия, столь непохожих на нашу слабость и душевное убожество, мы все время ностальгически возвращаемся к биографиям таких людей, как Александр, Цезарь, Наполеон, и всякий раз, как появляется новый подражатель Люцифера, мы простираемся перед ним ниц, умоляя нас спасти. И разумеется, многие из этих Великих Людей искренне хотят спасти своих ближних. Но поскольку они остаются самими собой, то есть не святыми, а крохотными Люциферами, их благонамеренные усилия могут привести только к увековечиванию — в иногда более, иногда менее противной форме — тех самых условий, от которых человечество вечно надеется спастись. Великим Людям неизменно не удается «оправдать надежды»; но мы, восхищаясь их качествами и завидуя их успеху, продолжаем в них верить и покоряться их власти. В то же время какой-то частью души мы прекрасно понимаем, что Люциферы в принципе не могут принести нам добра; и поэтому порою от этих воплощений личной воли мы поворачиваемся к совсем иным людям, воплощающим волю Бога. Святые помогают с еще большей готовностью, чем Великие Люди; но их совет скорее всего разочарует мужчин и женщин, которые хотят наслаждаться праздностью. «Бог, — говорят святые, — помогает тем, кто сам себе помогает»; и затем переходят к изложению методов, которыми можно себе помочь. Но мы не хотим себе помогать; мы хотим, чтобы нам помогли, чтобы кто-то потрудился за нас. И мы снова обращаемся к воплощениям личной воли. Великие Люди ни на миг не сомневаются в своей способности дать нам именно то, что мы хотим, — политическую систему, при которой все станут счастливыми и хорошими, государственную религию, которая обеспечит благоволение Бога на земле и блаженную вечность в раю. Мы принимаем их предложение; и немедленно другая часть нашей души возвращается к святым, а от них мы снова обращаемся к нашим погибельным Великим Людям. Так оно и продолжается, столетие за столетием. Следы этого жалкого топтания скапливаются в наших библиотеках, где рассказы о Великих Людях и их исторических деяниях занимают примерно столько же места на полках, сколько рассказы о святых и их общении с Богом.
Одним из великих воплощений личной воли был Ришелье. Сделать столь поразительную карьеру и оставить столь глубокий отпечаток в истории Европы он сумел именно благодаря ни на миг не слабевшей целеустремленности.
Отец Жозеф производил впечатление человека менее цельного и более непостоянного, чем его политический патрон. Но за переменами тона и манер и внезапными приливами энтузиазма таилась не менее неуклонная решимость. Более того, не раз он оказывался тверже Ришелье; когда бывало видно, что тот слабеет, монах воскрешал его мужество и одной лишь силой воли влек его вперед, сквозь все трудности, к желанной цели. «Я потерял опору», повторял Ришелье после смерти друга, «я потерял опору». Источником силы для этого человека, чей гений в силе и заключался, отец Жозеф, наверное, мог служить благодаря тому, что четверть века подряд следовал «Правилу совершенства, сведенному к единому вопросу о воле Божьей» Бенета из Канфилда. На языке мистиков «совершенство» — это состояние полного и непрерывного самоотречения в реальности — состояние тех, кто может сказать: «уже не я живу, но Бог живет во мне». Из биографий мужчин и женщин, достигших этого совершенства, ясно, что в число прочих плодов духа входит и чрезвычайный прирост моральной силы. Это сила принципиально иного качества, нежели непреклонность напряженной, исходящей из самости личной воли стоика или мелкого Люцифера — «беса праведности», по яркому выражению Блейка, или беса неправедности. Воля отрекшегося от своей самости человека покойна и тиха, потому что это уже не его воля, а широкая река энергии, втекающая в него из моря внеличного сознания, соединенного, в свою очередь, с океаном реальности. Он излучает радость и прекрасную, хотя и внушающую трепет, безмятежность; он трудится с непобедимой кротостью; глубоко смиренный, он располагает авторитетом власти, бесконечно большей, чем он сам, и которой он — лишь орудие.
В свои ранние годы отец Жозеф проявлял эту особую силу отрекшегося от себя человека. В том, что он достиг совершенного слияния с Богом, можно усомниться. Будь это так, маловероятно, чтобы хоть что-нибудь — даже чувство долга, даже желание мучительного самопожертвования — могло вовлечь его в политику. Но пусть и не дойдя до цели, он безусловно зашел очень далеко — во всяком случае, достаточно далеко, чтобы произвести глубокое впечатление на монахов, которых в качестве провинциала Турени он был обязан направлять и наставлять. Поразила их, как я уже говорил, кротость и смирение, с которыми он применял свою власть. Бдительный, твердый, не допускающий ни малейшего отклонения от францисканского устава, он умел наказать, не возбудив озлобления, сделать выговор, не вкладывая в него личных чувств, действуя лишь как канал, по которому течет некая сила — явно божественная. Назвав его совершенным капуцином, Анж де Жуайез был почти прав. Но увы, только почти. Отец Жозеф сохранил в себе достаточно от ветхого Адама, чтобы поддаваться тем крайне тонким искушениям, которые готовил приставленный к нему Сатана. Не оставляя мистических упражнений и веря, что можно служить одновременно Богу и кардиналу, он сделался политиком. Несмотря на почти сверхчеловеческие усилия монаха, его попытка служить двум господам полностью провалилась, как и предсказал его Учитель. Его политика (как мы теперь ясно видим) не привела к желанным результатам; а уровень его духовной жизни (как перед смертью сам он осознал) неуклонно снижался. Но несмотря на это снижение, он и в период сотрудничества с Ришелье сберег часть той надличной силы, которой обладал в ранние годы. К тому же нельзя забывать, что даже когда совершенство или полное погружение в реальность не достигнуты, силу воли может укрепить сама практика духовных упражнений. Для этого духовным упражнениям необязательно иметь отношение к Богу; человек, если захочет, может сосредоточиваться ради сосредоточенности как таковой — или ради своей нации, партии, секты, даже ради дьявола. Во всех этих случаях он тоже обретет силу — по той простой причине, что духовные упражнения — это прибор для отыскания и выкачивания источников воли, лежащих ниже порога сознания. Струя из подсознательного моря — уже колоссальная сила, пусть само море и останется отрезано от океана внешней ему реальности. Ришелье, видимо, всецело полагался на высшие уровни сознания, на личную волю. Отсюда и то страшное напряжение, под которым он все время жил, — тяжело сказавшееся на его и в лучшие периоды некрепком здоровье, и регулярно приводившее к приступам паники. В эти минуты он и обращался к капуцину за поддержкой. Из глубин своей натуры, где сознательное систематически настраивалось в тон подсознательному и куда, быть может, еще втекало сколько-то таящейся в реальности энергии, отец Жозеф мог черпать ту силу, в которой кардинал нуждался.
