Вдруг массовый зритель и держатель акций пойдут у них на поводу — и тогда прощай сладкая жизнь, прощай хороший бизнес.
В Голливуд шли тысячи писем с протестами против «голливудского радикализма»; на студиях знали, что большинство из них подделки, написанные по указке. Но внушали себе, что это голос всей Америки, и в некотором роде так оно и было. Хелман: «Кинопромышленники не остались в одиночестве… Гарри Кон говорил мне, с каким удовольствием он отметил, что писатели, режиссеры и актеры тут же вызвались помочь. И он не кривил душой и знал, что это так и было: многие спешили оказаться полезными свидетелями, давали показания против своих коллег, играли драматические роли во вкусе правительственных комиссий».
Пели себя, впрочем, все по-разному. Драматург Клиффорд Одетс, с которым Хелман встречалась накануне вызова в комиссию, хорохорился и говорил, что пошлет комиссию куда подальше. «Я скажу этим негодяям все, что о них думаю!» — кричал он. На заседаниях Одетс вел себя по-другому: старые «грехи» он пытался замолить и охотно называл коммунистами людей, которых числил среди своих друзей десятилетиями. Когда его голливудская карьера оказалась под угрозой, исчезла революционная бравада, и радикал на час превратился в пособника тех, кого интересовали любые материалы на кого угодно. «Одетсу жалко стало, — пишет Хелман, — своего бассейна, теннисного корта, коллекции дорогих безделушек, он испугался угроз и готов был на все».
Хелман: «Кинорежиссер Элиа Казан рассказал мне, что его поставили перед выбором — либо стать свидетелем от комиссии, либо проститься с мыслью сделать в Голливуде хотя бы один фильм. Но прежде чем он объяснил мне это, мы провели странные полчаса в кафе. Я не могла понять, что он там мямлит — Казан никогда не был мямлей, — я даже вышла под каким-то предлогом из-за стола и позвонила Кермиту Блумгардену, моему театральному продюсеру, делавшему, кстати, и «Смерть коммивояжера» пьесу, режиссером которой был Казан. Я сообщила Кермиту, что Казан пригласил меня в кафе и что-то пытается сказать, но его очень трудно понять. «Он хочет признаться тебе, что решил сотрудничать с комиссией. Мне он уже утром сообщил об этом…»
Поведение американской интеллигенции в те трудные годы не уложишь в один стереотип. Ситуация была мучительная, для многих безвыходная. Гувер не скрывал, что его сотрудники в то время, когда русские были союзниками в войне против общего Прага, активно собирали данные на «красных», ибо коммунистическую идеологию глава ФБР считал более враждебной и опасной, чем нацистскую. Каждый выбирал свой путь. Хелман приводит в этой связи размышления, связанные с Дэшиэлем Хэммитом, известным американским писателем и близким другом: «Середина и конец 80-х годов — время, когда у многих складывались радикальные политические взгляды, и Хэммит был одним из таких людей… Я почти уверена, что в 1937-м или 1938 году Хэммит вступил в компартию. Я не знаю этого точно, потому что никогда не спрашивала… В 1951 году его подвергли тюремному заключению за то, что он отказался назвать имена людей, которые оказывали финансовую помощь… организации «Конгресс гражданских прав»… Он отдавал себе отчет в том, что если ты идешь против общества, будешь наказан им, как бы благородно при этом ни выражались. Мне такое и в голову не приходило; когда я не соглашалась с чем-нибудь, то осуществляла одно из своих неотъемлемых прав; и как можно было наказывать за то, чему учили школа, книги, американская история. Это было не только мое право, но моя обязанность — выступать или действовать против того, что я считала неверным или опасным. До смешного поздно признаваться теперь, что я и представить себе не могла всю масштабность тех страшных, безумных, бессмысленных трагедий, которые во множество разыгрываются в Америке… и одна из которых произошла после второй мировой войны…»
Действительно, издевательства над людьми, которых вызывали в комиссию, не так уж легко себе представить: их унижали, терроризировали. «Ваши права, — говорил Парнел Томас, который, кстати, из председателя комиссии вскоре превратился в заключенного, оказавшись за решеткой по обвинению в воровстве и взяточничестве — так вот, ваши права — это лишь те права, которые разрешает вам наша комиссия…»
Томаса на посту председателя комиссии сменил конгрессмен Джон Вуд. До этого назначения он был известен тем, что открыто поддерживал ку-клукс-клан, считая его деятельность «доброй старой традицией Америки». С новыми полномочиями к Вуду пришла и новая известность. Теперь о нем говорили как о человеке, который обвинил в сочувствии коммунистам таких людей, как Элеонора Рузвельт, Эдлай Стивенсон, Генри Уоллес — фигуры на политической арене и в общественной жизни США заметные. Он пытался вызвать в комиссию даже президента Трумэна и был в своем рвении не одинок — среди членов комиссии находились деятели вроде, например, Шерера, который искренне верил, что Эйзенхауэр и Даллес тоже «красные». Эйзенхауэру, между прочим, позднее будут вменять в вину то обстоятельство, что он представил Хрущеву во время его пребывания в США своих внуков. Комедия, скажет читатель сегодня, но тогда с этим приходилось считаться.
Нельзя не отметить, что к собственному появлению перед комиссией Хелман готовилась тщательно, в этом ей помогал искусный адвокат. Это он, например, обнаружил, что в органе компартии «Дейли уоркер» содержались критические замечания в адрес писательницы. Так, до нападения Германии на Советский Союз о ее пьесе «Стража на Рейне» (1941) писали как о произведении, подстрекающем к войне, после нападения — пьесу превозносили. Другой факт: когда в 1948 году Хелман побывала в Югославии, где несколько раз встречалась и беседовала с Тито, у которого в то время начались разногласия со Сталиным, печатные органы компартии США неодобрительно отозвались о публикации ее заметок об этом. Адвокат предлагал приобщить такие аргументы к доводам защиты, если придется объяснять, почему в 1944 году Хелман пригласили посетить Советский Союз, где она провела несколько месяцев.
Хелман это предложение адвоката не приняла, но решила, однако, последовать другому его совету — занять, как он выразился, «морально оправданную позицию»: согласиться давать показания о себе, отказываясь говорить о ком-либо. Интересно отметить, что когда Хэммит узнал о тактике, придуманной адвокатом, он пришел в ярость, заявив, что все это «либеральное юродство», которым членов комиссии, отпетых негодяев, не проймешь, — что им понятия чести и морали. Хелман пишет, что ее так и подмывало сказать в лицо членом комиссии, что они — «сборище негодяев, которые ни во что не ставят жизнь других…».
«Вы же прекрасно знаете, что те, кого вызывают сюда, ни в чем не виноваты, но мучаете их, заставляете возводить на себя напраслину…» Она подумала так (и написала об этом, но много лет спустя), а тогда не произнесла вслух ни слова. Составила с помощью адвоката письмо в комиссию, где изложила план своего поведения во время слушаний. Она писала: «Я не могу и не буду подгонять свою совесть под моду этого года». Она отказывалась клеветать, оговаривать, доносить.
Хелман: «Сначала мне задали обычные вопросы — имя, где родилась, чем занималась, попросили перечислить на звания моих пьес. Много времени это у них не заняло, быстро перешли к более интересным вещам: моя деятельность в Голливуде, на каких студиях работала, в какое время, особенно почему-то напирали на 1937 год. Это оттого, подумала я, что была тогда в Испания, но не угадала. Знала ли я писателя по имени Мартин Беркли? (Я ни разу его не встречала.) Я ответила, что вынуждена отказаться отвечать на этот вопрос. Мне повторили, что хотели бы еще раз уточнить, находилась ли я за рубежом летом 1937 года. Я ответила утвердительно…» Как оказалось, Беркли, один из самых разговорчивых «свидетелей от комиссии», заявил, что голливудская секция компартии была создана как раз в июне 1937 года и что на первом организационном заседании присутствовали, среди прочих, Хэммит и Хелман… Мартин Беркли, среди голливудцев, охотно дававших показания, поставил своеобразный рекорд — он назвал 102 имени. По ему было далеко до профессиональных доносчиков: полицейский детектив Бловелт выдал 450 человек, добровольный помощник комиссии Арман Пена, которого за особые заслуги позднее даже зачислили в штат, взяли на довольствие, донес па полтысячи, некто Уильям Кимпл — на тысячу человек. Агенты ФБР, провокаторы, состоявшие в 40-е годи членами компартии, Кветик и Марквод «разоблачили» сотни коммунистов и их жен и детей. Они знали, что творили, за это им платили, награждали. По биографии одного из них (Кветика) даже сняли фильм под названием «Я был коммунистом ФБР». Еще в 50-е этот человек утверждал, что русские вот-вот вторгнутся в США через Аляску, а в 80-е, 30 лет спустя, на экраны США выйдут фильмы о «вторжении», на полках книжных магазинов появится пестрая продукция на те же темы, и спрос на них будет, ибо ложный стереотип советской «империи ала» внедрялся в сознание американцев не одно десятилетие и его не так просто изменить. Хотя никто не вспомнит, кто такой агент Кветик, винтик в машине «холодной войны», шизофреник и алкоголик, читавший на склоне лет лекции в Обществе Джона Берча, — кому нужны эти подробности. В нашей стране «врагами народах» называли тех, кто якобы являлся шпионом всех империалистических разведок, в США, по такому же принципу, к «агентам красных» причисляли всех, кто даже не с симпатией, а просто с интересом относился к Советскому Союзу. Взаимную вражду, подозрение поощряли, и как трудно теперь прийти даже к прежнему статусу элементарного незнания, отсутствия неискаженной информации о жизни в другой стране. Официальные и неофициальные делегации, совершающие по ездки, не перестают удивляться, открывать для себя Америку и Россию. На проходивших телемостах видно было, как трудно дается взаимное узнавание, как непросто поддерживать обычный человеческий диалог.
