Как видим, даже не принимая в расчет
нематериальные выгоды (модное жюри, сонм фотографов из
Gala), премия “Флор” гораздо лучше. В промежутке между двумя этими событиями я выпустил роман “Расширение пространства борьбы”, который стал
культовым (никто его не покупает, и все читают; к счастью, Морис Надо [58] придерживается политики твердых обложек). Уже добившись признания как писатель, я продолжаю вызывать беспокойство. Как‐то меня пригласили на коллоквиум в Гренобль (на тему существования или проявления “нового творческого поколения”, ну, в общем, на коллоквиум), и я болтал с одним из организаторов, утром в воскресенье, за завтраком, прямо перед отъездом. Все прошло хорошо, и он признался мне, что испытал облегчение. “Уэльбек? – говорили ему. – Неплохая идея, но… не теряйте бдительности. Следите за ним, как бы не начал публично раздеваться. Он может”. Я не знал. Не знал, что ему ответить. Должно быть, какие‐то глупые слухи.
Итак, в четверг 7 ноября я позвонил в издательство “Фламмарион” и попал на Валери Тайфер. Я только что получил премию “Флор”. Она обрадовалась. Честное слово (уточняю это для будущих поколений, чтобы знали, что я не совсем пропащий тип), самое большое удовольствие мне доставило понять по ее голосу, что она обрадовалась. Расслабилась. Но под конец все же немного встревожилась: “Вы ведь придете, Мишель? Вы нас не подведете?”
Вернемся назад. Внесем ясность. С конца 1990‐х мои книги выходят с завидной регулярностью. Меня приглашали на телевидение, где я встречался и добросовестно беседовал с разными ведущими. Я ходил на книжные ярмарки и с готовностью раздавал автографы и подписывал книги. Я ни разу не оскорбил ни одного фотографа – напротив, со многими из них поддерживаю теплые отношения. Я не понимаю. Что со мной не так? В чем меня подозревают? Я принимаю награды, знаки отличия, премии. Я соблюдаю правила игры. Я нормальный. Нормальный писатель.
Иногда я встаю среди ночи и смотрюсь в зеркало, изучаю свое лицо и пытаюсь увидеть в нем то, что видят другие, то, что вызывает у них беспокойство. Я не красавец, это очевидно, но я же не один такой. Значит, должно быть что‐то еще. Взгляд? Возможно. Единственное, чего тебе никогда не покажет зеркало, это твой собственный взгляд.
В такси по дороге в квартал Сен-Жермен‐де-Пре мы болтали с Марком Вейцманом (мы вместе участвовали в коллоквиуме в Кретее). Я старался придерживаться шутливого тона, но мы оба не могли не думать о премии “Флор”. Он был рад, что я ее получил, но в то же время немного удивлен и пытался выяснить подоплеку случившегося. Он все не мог поверить, что такие события происходят сами по себе, и искал в них скрытые пружины. С большими престижными литературными премиями все понятно – там царит коррупция; каждый с легкостью находит ясное и убедительное объяснение типа “ты мне, я тебе”. С премией “Флор” все сложнее. Все знают, что жюри состоит из странных людей – наполовину из светских персонажей, наполовину из малоизвестных личностей. Подкупить их всех скопом затруднительно – слишком ненадежная публика. Тогда каким образом мне удалось обойти Мари Дарьесек с ее романом “Хрюизмы”, который стал главным событием литературной осени? Тем более с моим поэтическим сборником?
В ответ на этот интеллектуальный вызов – и в преддверии вероятного выступления – я быстро сочинил символический рассказ. Поэзия, подобно древнему могущественному божеству, погребенному под вековыми песками, пробуждается от своего дурацкого сна. “Йа, йа, Ктулху фхтагн!” [59] После десятилетий отсутствия она решила, что пора “подать громкий сигнал” второму тысячелетию, протухшему от либерализма (что‐то вроде языка пламени, вырвавшегося из указующего перста, на манер Моисея). Я оказался на пути этого огненного языка (в этой истории я – нить накаливания в лампе, которая дрожит и мигает, перед тем как лопнуть). Несколько ночных мотыльков со сверхчувствительными усиками (Фредерик Бегбедер, Ариэль Визман) уловили этот слабый свет. Вдохновленные новой миссией, они устремили свой полет в сумерки Сен-Жермен‐де-Пре, дабы предупредить тамошнее население. Вышло недурно; пожалуй, с некоторым перехлестом – публика обеспокоится. Может, мне стоило притвориться “скромным тружеником пера”? Нет, не пойдет, я же всегда утверждал обратное.
Я выбираю промежуточную стратегию, и мы входим в зал. Народу много, но меньше, чем в рассказе Равалека (Б.‐А. Л. [60] отсутствует, его жена тоже; нет и Франсуазы Саган, но она, возможно, уже умерла, что было бы уважительной причиной). Но есть и маленький плюсик, затмевающий все остальное, – Шарль-Анри Фламмарион. Какая все же прелесть эти династии французских издателей! Они сулят перспективу полных собраний, с черновиками и научным аппаратом. “Под чутким руководством Шарля-Анри Фламмариона Четвертого издательство удерживало свои территории, мудро избегая пограничных стычек с книготорговцем Галлимаром. Долгое царствование Шарля-Анри, прозванного Добрым, в конце, как и у его предшественников, было омрачено проблемой наследования”.
У меня остались самые лучшие воспоминания о вручении премии Тристана Тцара в Обиньи-сюр-Нер.
На нее явилась вся деревня; люди толпились в зале для торжественных мероприятий, и нынешнее явно было культурным событием года. Они выглядели довольными – и потому, что увидели меня, но главным образом потому, что собрались здесь вместе, и повод ничуть не хуже любого другого, например 14 июля или 11 ноября [61]. Поскольку именно я послужил причиной местного празднества, то у меня было чувство, что мое присутствие на нем вполне оправданно. Так вот, в тот вечер в зале кафе “Флор” происходило нечто похожее: притащилась вся деревня.
Все окончательно пошло наперекосяк часов около восьми вечера. Я очень хорошо запомнил этот момент. Мы непринужденно, чтобы не сказать томно, болтали с Рафаэлем Сореном. Мы стояли на втором этаже, опершись на балюстраду. К нам подошел фотограф. Не прерывая беседы, я слегка повернулся к нему и изобразил улыбку: он ни в малейшей степени мне не помешал. Я уже давно искал подходящий мне образ жизни и вот наконец‐то его нашел. Я стану звездой.
Все пока шло нормально. Прибыл Филипп Ван-дель [62]; мне вручили премию. Филипп – мой друг и настоящий профессионал, и я отношусь к нему с большим уважением.
Позже, в ресторане “Кастель”, я попробовал испытать свой новый статус. Посетители болтали или танцевали. Я сидел на банкетке, спокойно положив руки на колени. Кто угодно мог подойти ко мне, коснуться меня, заговорить со мной – никаких проблем. Я для каждого нашел бы ласковое слово в соответствии с его положением. Все решили бы, что я очень прост в общении, в то же время понимая, что слишком далеко заходить не следует.
