концов, мы знаем, что ученые в принципе предпочитают положительные результаты отрицательным, независимо от политических взглядов. Тем не менее дискуссия об угрозе подтверждения стереотипа лишний раз предостерегает нас от возможной опасности: общие предположения, политические или иные, иногда могут сдерживать самокритику, необходимую для прогресса науки.
Еще дискуссия об угрозе подтверждения стереотипа подводит нас к проблеме сексизма – одного из самых обсуждаемых предубеждений среди ученых (наряду с политическими). Важная тема, касающаяся сексизма в науке, – насколько женщины представлены в разных научных областях и какие позиции они там занимают в иерархии. Но еще обсуждается влияние сексистских предубеждений на то, как вообще наука делается [398]. Например, специалисты по нейронаукам, работающие с животными вроде мышей, обычно экспериментируют только над самцами изучаемого вида. А все потому, что самки часто считаются более подверженными гормональным изменениям, которые служат трудно контролируемым и способным исказить результаты источником вариабельности в вопросах, касающихся мозга животных и их эмоций. Причем тот факт, что у самцов уровень гормонов, к примеру тестостерона, тоже очень сильно скачет (обычно в соответствии с их статусом в иерархии подчинения), игнорируется. В итоге потенциально порождается неменьшая вариабельность в поведении [399]. Если в силу этого предубеждения ученые исследуют лишь самцов, результаты могут оказаться не универсально применимыми, ведь самки действительно отличаются от самцов во многом, что касается мозга и поведения [400]. Как отметила специалист по нейронаукам Ребекка Шански, “заболеваниями вроде клинической депрессии и посттравматического стрессового расстройства вдвое чаще страдают женщины, однако типичные поведенческие тесты, призванные смоделировать соответствующие симптомы у грызунов, разработаны и валидированы на самцах” [401].
Психолог и философ Корделия Файн, проницательный критик низкокачественных, зачастую отмеченных p-хакингом исследований, в которых ученые пытаются объяснить поведенческие различия между полами, просто-напросто связывая их с уровнем тестостерона и между делом забывая о социальной подоплеке, тоже занималась проблемой возведения самцов в ранг участников медицинских исследований “по умолчанию” и низведения самок до некой вторичной категории или даже аберрации, отклонения [402]. В своей заметке 2018 года для журнала The Lancet Файн предположила, что “феминистская наука” может восстановить баланс, подсвечивая подобные упущения. Она допускает, что кто-то будет настроен скептически: “Обычно считается, что, хотя феминизм неплох для гендерных исследований, его не следует подпускать к науке, иначе политические предпочтения, связанные с тем, какими должны быть женщины, мужчины и наш мир, исказят научные свидетельства того, каковы они на самом деле” [403]. Но разве, спрашивает она, мы все так или иначе не пристрастны? Ведь “каждый имеет точку зрения, никто не отличается «взглядом из ниоткуда». Открывая путь феминистской науке, мы не распахиваем дверь перед политическими предубеждениями. Это значит только, что мы не все смотрим сквозь одно и то же мутное стекло” [404].
В каком-то смысле это политическое отражение проблемы, сформулированной Хосе Дуарте и его коллегами, о малом числе консерваторов в области психологических исследований. Хотя Дуарте и Файн расставляют разные акценты, оба они ратуют за бо́льшую представленность в науке недостаточно представленных взглядов. И это очень важно: при обсуждении научных данных один из самых значимых аспектов – то, что люди смотрят на вопрос под разными углами. Но призывать ученых – или науку в целом – принимать какой-либо набор социально-политических обязательств, по моему мнению, неразумно, даже если в краткосрочной перспективе это поможет решить какие-то конкретные проблемы. Вместо этого нам нужно постараться минимизировать негативное влияние собственных предубеждений на принимаемые нами научные решения и на проводимый нами научный анализ. (Хотя кто-то, например Файн, мог бы возразить, что это неосуществимо практически, а то и невозможно, в следующих главах мы обсудим некоторые идеи, как это можно сделать.)
Попытка скорректировать предвзятость в науке внесением равной, но противоположной по знаку дозы предвзятости лишь осложняет проблему и, вероятно, запускает порочный цикл усугубления разлада между идеологическими лагерями. Мало того, предложение, чтобы ученые гордо позволяли своим идеологическим взглядам влиять на исследования, нарушает мертоновскую норму как бескорыстности (ведь при этом ненаучным соображениям дозволяется посягать на исследования), так и универсализма (поскольку к научным аргументам могут предъявлять разные требования в зависимости от политических пристрастий высказавшего их ученого). Причина, по которой Герри Маккартни в статье о Маргарет Тэтчер решил заявить о своем членстве в социалистической партии, заключается в том, что иначе, всплыви этот факт после публикации, он скомпрометировал бы автора – учитывая научные выводы статьи, хорошо согласующиеся с идеологией соцпартии. Даже когда политические взгляды не столь прямо связаны с результатами исследования, как в этом случае, ученым следует не менее щепетильно относиться к возможным пересечениям их политических убеждений с научной работой.
Идея, согласно которой всякий ученый имеет идеологические представления, влияющие на его работу, замыкает круг, возвращая нас к истории измерения черепов Сэмюэлем Мортоном, а также к критике его предубеждений Стивеном Джеем Гулдом. В 2011 году антрополог Джейсон Льюис и его коллеги вернулись не просто к вычислениям Мортона, как сделал Гулд, но к самим черепам из мортоновской коллекции, хранящейся в Пенсильванском университете, перемерив примерно половину из них по современным методикам [405]. Льюис и его коллеги согласились, что ранжирование Мортоном разных групп людей было откровенно расистским, и подтвердили, что он действительно совершал измерительные ошибки. Однако, настаивали они, ошибки не были систематическими в том смысле, о котором говорил Гулд, – неправильные измерения относились скорее ко множеству черепов и не встречались в одной расовой группе чаще, чем в другой. Еще огрехи могли происходить по вине ассистента, о чьих ошибках Мортон упоминал, а не из-за “вероятного сценария”, по которому Мортон, согласно Гулду, заталкивал больше семян в черепа белых.
Более того, Льюис и его коллеги утверждали, что Мортон вовсе не ловчил с группами (забывая упомянуть о группах небелых людей с большим средним размером черепа), в чем обвинял его Гулд. Они заявили, что на самом деле Гулд допустил собственные ошибки, разбивая мортоновскую выборку на подгруппы таким образом, который согласовывался с его излюбленными представлениями о равенстве размеров черепов. В предисловии к своей книге “Неверное измерение человека” (The Mismeasure of Man) Гулд открыто признался в сильной приверженности идеям социальной справедливости и либеральной политики [406]. В статье Льюиса делался такой вывод: “по иронии анализ работы Мортона самим Гулдом является едва ли не более наглядным примером того, как предубеждения влияют на результаты” [407].
Провокационное высказывание. Могло ли это быть, чтобы легендарная работа такого высокоавторитетного человека, как Гулд, оказалась настолько ошибочной? Не все считали, что история с Льюисом и его коллегами проста. Философ Майкл
