Вайсберг полагал, что главный посыл гулдовских рассуждений остался верным, хотя и признал, что новые измерения черепов корректны, и согласился, что Гулд в своем анализе кое-где напортачил [408]. Ведь то, что ассистент мог случайно допустить какие-то ошибки, было лишь подозрением; имеющиеся доказательства все еще не противоречили сценарию, согласно которому Мортон (или, возможно, его ассистент) был предубежден против приписывания небелым бо́льших размеров черепа. И после исправления ошибок разница в размерах черепов у представителей различных рас все равно была очень мала, а в этом и заключалась суть критики Гулда. Финальный (на сегодняшний день) аккорд прозвучал в 2018 году, когда обнаружились некоторые дополнительные измерения черепов, сделанные самим Мортоном. С учетом этих новых данных предположение, будто расхождения в измерениях с помощью семян и дроби у Мортона были значительнее для расовых групп, не пользующихся его благосклонностью, что составляло весомую часть гулдовских доводов о его предвзятости, стало выглядеть безосновательным [409].
Конечно, если иметь в виду поиск ответа на какой-либо содержательный научный вопрос, то все эти баталии над запыленными черепами бессмысленны. Даже если бы мы допустили, что сомнительная идея Мортона о связи между размерами черепов и “умственными и нравственными способностями” их обладателей из разных групп верна, его коллекция не является репрезентативной выборкой черепов со всего мира, а значит, по ней очень мало что можно заключить – а то и вообще ничего – о любых общих различиях между группами [410]. Эти прения имеют, однако, четкий смысл в контексте предубеждений в науке: за наблюдателями тоже должен кто-то наблюдать, а разоблачителей – разоблачать. И даже тогда стоит проверять, а разобрались ли те, кто разоблачал разоблачителей, что к чему. Как мы теперь понимаем, каждый человек подвержен каким-то своим предубеждениям; только в мортоновской эпопее мы видели примеры того, что можно было бы назвать “расовой предвзятостью”, “эгалитаристской предвзятостью” и “предвзятостью, связанной с желанием доказать, что известный ученый прошлого был неправ”, и все они наверняка способствовали искажению истины [411].
Предубеждения – неизбывная часть человеческой природы, и наивно было бы думать, что их возможно вытравить из какой-либо области деятельности. Тем не менее у нас имеются инструменты, позволяющие добиться чуть большей объективности. Статистический анализ как таковой призван снять с предвзятого человека бремя принятия решений – и все же мы видели, как легко подправить числа в свою пользу. Рецензирование призвано служить преградой для наших предрассудков – однако мы наблюдали, как попытки убедить рецензентов и редакторов опубликовать нашу работу приводят к тому, что неудобные результаты либо вообще заметаются под ковер, либо же насильственно приводятся в согласие с нашим предвзятым мнением. Любое из предубеждений – вызванное ли научным догматизмом, политической позицией, финансовым давлением или просто жаждой получить статистически значимые результаты – может быть совершенно неосознаваемым. Как раз неосознаваемость и наделяет их силой: если вы хотите убедить рецензентов и весь мир в своей правоте, полезно сначала убедить самого себя. А еще из-за своей неосознаваемости предубеждения так пугающи.
Беспристрастность, как и честность, – одно из качеств, которые должны быть присущи науке. Горькая правда в том, что зачастую, занимаясь наукой, мы порождаем полную их противоположность. В следующей главе мы добавим еще один пункт к нашему списку парадоксов: хотя наука нацелена на верное понимание фактов, наши исследования частенько изобилуют самыми банальными видами ошибок.
Глава 5. Недобросовестность
Неведение – это чистый лист, на котором мы можем писать, но заблуждение – лист замаранный, с которого мы прежде должны все стереть.
Чарльз Калеб Колтон “Лакон, или Многое в немногих словах” (1820) [412]
В физике есть законы, в математике – доказательства, а в социальных науках есть “стилизованные факты”, утверждения вроде таких: “люди более образованные, как правило, получают больший доход” или “демократии не вступают в войны друг с другом” [413]. Они не столь незыблемы, как законы и доказательства, но призваны выражать простым языком общие, важные и воспроизводимые результаты. Как физики желали бы открыть новый закон (или способ нарушить те, что уже известны), а математики без конца трудятся, чтобы доказывать свои теоремы, многие специалисты по социальным наукам, особенно экономисты, стремятся обнаружить стилизованный факт, который мог бы ассоциироваться с их именем – и который люди, принимающие важные решения, могли бы легко запомнить. Когда в 2010 году экономисты Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф опубликовали свою масштабную статью, они думали, что сорвали джекпот.
Два года политики лихорадочно пытались разобраться с последствиями финансового кризиса, грянувшего в 2008-м, и с наступившей после него Великой рецессией. На фоне всевозможных противоречивых советов статья Рейнхарт и Рогоффа, озаглавленная “Рост во времена долга”, стала спасением: в ней убедительно обосновывалось, что рекомендован единственный и конкретный метод экономических действий – жесткая экономия [414].
Рейнхарт и Рогофф изучали отношение долга к ВВП – соотношение между тем, что страна должна своим кредиторам (государственным долгом, известным еще как “суверенный долг”), и тем, какие новые товары и услуги она способна произвести (валовым внутренним продуктом). Они исследовали связь между этим отношением и темпами роста экономики в стране. На основании исторических данных по нескольким десяткам стран они показали, что, когда отношение долга к ВВП было низким – скажем, если долг составлял от 30 до 60 % от ВВП, – особой связи с ростом экономики не наблюдалось, зато в странах, где отношение превышало вполне определенный порог в 90 %, экономика сокращалась.
Вероятно, потому, что основной результат так легко поддавался превращению в стилизованный факт (“отношение долга к ВВП выше 90 % – беда для экономического роста”), исследование оказало чрезвычайно большое влияние. Оно не только широко освещалось в средствах массовой информации, но и помогло сформировать во многих государствах политику жесткой экономии в ответ на рецессию: идея была в том, что правительства должны попытаться выплатить свои долги (сокращая расходы, повышая налоги или и то и другое), чтобы опустить этот показатель ниже критической отметки в 90 %. Исследование было прямо упомянуто в важной речи Джорджа Осборна, занимавшего тогда пост министра финансов Великобритании, и в заявлении республиканских членов сената США и бюджетной комиссии палаты представителей [415]. По мнению экономиста Пола Кругмана, критикующего идею Рейнхарт и Рогоффа, так много политиков, выступающих за жесткую экономию, ссылались на их исследование, что оно “оказало, вероятно, большее непосредственное влияние на общественную дискуссию, чем любая другая статья в истории экономики до этого” [416].
Тем большее беспокойство вызывают дальнейшие события. В 2013 году критики исследования обнаружили
