Одна из частей его книги специально посвящена скрупулезному разбору их “аргументов” — начиная с литературоведа Д* (И. Н. Медведева-Томашевская. «Стремя “Тихого Дона”», Париж, 1975; с предисловием А. И. Солженицына), с историков Макаровых, ростовского журналиста М. Мезенцева, выдвинувших Федора Крюкова на роль автора знаменитой эпопеи, до целого ряда журналистов и литераторов, что фантазировали на ту же тему, предлагая своих претендентов: то казачьего есаула, сотрудника фронтовой газеты Ивана Родионова, то тестя Шолохова, бывшего станичного атамана Петра Громославского, то более чем посредственного автора двух казачьих журналов начала 1910-х годов Ивана Филиппова, то донского журналиста и литератора В. А. Севского (Краснушкина), то даже А. С. Серафимовича, а ещё в 1930 году, в первую устную фазу сплетен и наветов, пытались на почве чистого недоразумения привлечь на тот же авторский трон малоизвестного литератора Сергея Голоушева…
“Скорбный лист” людей, тратящих своё время жизни на химерические изыскания, безудержно-нелепые измышления, питаемые неистощимой злобой, замыкается случаями клиническими, ярко обнажающими общую, иногда скрытую под псевдонаучным обличьем паранойю. Вот, “при участии биопсихоаналитика”, донецкой “пифии” Лихачёвой, Л. Кораблёв устанавливает наконец настоящего “гения”: жену старшего брата тестя Шолохова — Александру Попову-Громославскую, а ещё один журналист объявляет автором “Тихого Дона” её сводного брата Александра Попова… И это ещё не всё: львовский литературовед В. Сердюченко сочиняет целую “готическую” новеллу: в подвале своего дома Шолохов держал некоего забредшего к нему однажды ночью полубезумного гения, бежавшего от страшного мира, и тот за него и наваял все тома его творений… А израильский “исследователь” Зеев Бар-Селла, “открыватель” Краснушкина, вышел теперь на самую “масштабную” из всех версию, каковую и изложил в книге «Литературный Котлован. Проект “Писатель Шолохов”», изданной РГГУ, да ещё в юбилейный 2005 год, идеи которой растиражировала “Новая газета”: оказывается, Шолохов — это просто “самый грандиозный литературный проект XX века”, автором которого было ОГПУ, а исполнителем разные писатели, в том числе на последнем этапе военной прозы “проективного” Шолохова — Андрей Платонов. Тут бы надо поставить, как выражался Николай Фёдоров, не существующий пока в русской грамматике знак ужаса и, добавим, — отвращения. Как видите, к нашим временам “маразм крепчает”, и всё наглее и бесстыднее!
Это “собрание насекомых” (используя эпиграмматический образ Пушкина), кстати, нередко отборно поливающих друг друга, крепко сидит и бессильно извивается на разящих исследовательских булавках Феликса Кузнецова. Отметим лишь один общий дефект антишолоховедов, обнаженный в книге: при дерзании рассматривать выдающееся литературное произведение, выносить о нём вердикт — полная эстетическая глухота и некомпетентность, филологическая безграмотность в понимании азов творческого процесса, всего того, что касается художественного образа, метафорических и мотивных ключей произведения, его сюжетики и композиции, его идейной полифонии, новых черт романной поэтики XX века… Недаром многие из них копаются исключительно в хроникально-исторических главах “Тихого Дона”, пытаясь торжествующе поймать Шолохова — “переписчика” и “ухудшателя” чужого текста, как “безграмотного” приготовишку, на “вопиющих” исторических и фактических ошибках (хотя при более тщательном исследовании вопроса, на что не поленился Кузнецов, сами попадают, как правило, впросак). Те же историки Макаровы ищут в военных главах романа блох, неточностей, как будто перед ними чисто историческое сочинение. Не говоря уже о том, что после того, как нарытые ими компроматы проходят просев скрупулёзной фактологической проверкой, в исследовательском сите остается лишь одна описка Шолохова, отсутствующая в других местах его эпопеи, да сдвиг на две недели в датировке секретёвского прорыва.
А вот Кузнецов в своей многожанровой книге, включающей и образцово выверенное историческое, краеведческое исследование, и литературоведение большого стиля, прежде всего адекватно эстетически подходит к своему предмету, тонко понимая и демонстрируя степень художественного “логарифмирования” реальности в романе, образного укрупнения, стяжения и преображения её. Оттого здесь мы можем порадоваться объёмному воскрешению образа истинного творца “Тихого Дона”, представленного психологически и мировоззренчески углублённо, а в писаниях антишолоховедов разве что горестно удивиться и возмутиться созданию каких-то нелепых, нежизненных “кентавров” (теория двух авторов, одного, главного и настоящего, и жалкого “соавтора” — Шолохова у Томашевской, Макаровых и других) или виртуального многоголового и многорукого литературного “негра”, заказанного советской политической охранкой. Но зачем, для какой пропагандистской цели это ей понадобилось, если “Тихий Дон” видится антишолоховедам как “белогвардейское” творение, на которое якобы не был способен по своему формированию и убеждениям Шолохов, а, по другой версии, уже Серафимович, сочинив его, боялся подмочить свою советскую репутацию и запросто отдал на мировую славу гениальное своё создание молодому казачку?! Вот так сталкивая лбами разнообразные вариации на одну маниакально заданную тему, Кузнецов разительно демонстрирует само- и взаимоуничтожение когорты её разработчиков, дикий “фарс” их писаний.
Кстати, удивительно, как филолог Томашевская или Солженицын могли вообще выдвигать замечательного писателя Федора Крюкова в авторы “Тихого Дона”. Ведь совершенно очевидна для любого грамотного и чуткого читателя, а тем более исследователя стилистическая, да часто и мировоззренческая несовместимость тканей текстов Крюкова и Шолохова. И это блестяще показал Феликс Кузнецов в своем, пожалуй, самом на настоящий день основательном сравнении стиля “Тихого Дона” как с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной” (части, пусть и не всегда равноценные, одного творческого мира, одной органики), так и с произведениями Крюкова, генетически чуждыми этому художественному организму. Собственно, и известное более раннее сравнительное компьютерное исследование трех скандинавских ученых под руководством Г. Хьетсо текстов Шолохова и Крюкова лишь еще раз подтвердило совершенно очевидное.
Да, каждый, кто читал и любит “Тихий Дон”, кто вникал в запечатленный неподдельной художественной печатью творческий мир Шолохова, а тем более изучал этот мир, так же как и личность, обстоятельства, среду жизни его создателя, не может ни на йоту сомневаться в авторстве великой эпопеи. Более того, он разве что передернет плечами, брезгливо поморщится на всю эту детективную шизофрению, какую с упертостью заинтересованного маньяка разводит никак не иссякающее, то как бы “научно” оснащённое, то предающееся произвольным и гнусным нелепицам наше антишолоховедение. Хотя сам по себе этот ядовитый феномен, в своих корнях не столь уж и простой, — симптом, на мой взгляд, глубинного человеческого, психического неблагополучия и саморазрушения в нашем разделённом обществе и культуре, — конечно, заслуживает, если хотите, научной санации, исчерпывающего диагноза и окончательного разоблачения. И эту тяжкую, египетскую работу взвалил на себя Феликс Кузнецов: тщательно изучить наконец-то обретённую рукопись первых двух книг “Тихого Дона”, собрать безбрежный исторический, мемуарный, краеведческий, литературоведческий материал, в том числе из малоизвестных, затерянных или только им открытых архивных источников, не просто собрать, а точно и умно отрефлектировать, цельно выстроить, развернуть в захватывающие сюжеты, представив, я бы даже сказала, избыточную полноту доводов против того, что он называет “мистификацией века”…
Если бы такой грандиозный труд был затеян, как я уже отметила, ради восстановления поруганной чести русского гения, его свершение уже было бы более чем оправдано. Но не надо забывать, что писателю долго “везло” не только с недругами, завистниками, пролеткультовскими и рапповскими догматиками, пытавшимися идеологически скомпрометировать “Тихий Дон” в конце 1920-х годов, но и с теми, кто позже гнал о нём целую индустрию книг и статей, укладывая его в канонический гроб “классика соцреализма”. К сожалению, и те, кто, с вполне верными целями, защищал Шолохова как великого национального писателя, порой уплощали его художественный мир в своей риторической и поверхностной апологии. И самое ценное в книге Кузнецова — её огромный вклад в современное шолоховедение, свободное от недомолвок и умолчаний, идеологического грима и опасливой мимикрии, от хрестоматийной замасленности и “благочестивой” патоки, от которой сводило скулы прежде всего у самого писателя. (И, кстати, укрепляло в своей брезгливо-отторгающей позиции по отношению к творчеству Шолохова — за пределами “Тихого Дона”, да и то “сомнительного” для них авторства — достаточное число наших “свободомыслящих интеллектуалов”.)
