этот ценный товар продать в Швецию, мы могли бы получить за него золотом или товарами, необходимыми стране. Во время винных погромов людей пристреливают, как бешеных псов, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего».
Матросы Балтийского флота получили приказ расстреливать всех пьяных у Зимнего. «С начала ноября по всему городу то здесь, то там громили винные лавки, а днём и ночью в разных местах бывала слышна стрельба. Трудно было разобрать, кто и почему стреляет, но, несомненно, что перестрелка происходила часто между несколькими бандами, спорящими между собой, чтобы завладеть пьяным добром. Подходя однажды к Эрмитажу со стороны Миллионной, я увидел, что он оцеплен вооружёнными матросами, и подумал: не пришли ли нас всех арестовывать? Но тут же увидел, как из ворот со стороны Зимней канавки выносили тело полураздетого солдата – это оказался утонувший в разлитом вине грабитель». Троцкий вспоминал: «Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, а пропойцы лакали вино прямо из каналов». Чтобы пресечь бесконтрольное разграбление коллекции, было дано распоряжение ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное – по две бутылки на солдата в день.
Толстой вспоминал эти дни с тоской и горечью: «Как жить дальше, как строить отношения с властью и есть ли смысл их строить?» Часть сотрудников Эрмитажа решительно бойкотировала советскую власть, часть – размышляла, медлила, но никто не примкнул. Толстой считал: надо попытаться договориться, приспособиться во имя спасения коллекции, музея, идеи культуры.
Ситуации возникали сложные и весьма пикантные. После захвата Зимнего в Эрмитаже появился человек, представитель Украины, с серьёзным мандатом от Джугашвили: выдать Украине государственные регалии, символы украинской государственности и вещи, найденные на юге России, скифское золото. Дмитрий Иванович в недоумении и, конечно, в растерянности: «Немыслима была раздача в разные стороны наших коллекций, не говоря о некомпетентности распоряжающейся власти. Я объяснил, что узурпаторской власти Совнаркома мы не признаём». Аппетиты тем временем разгорались. Все клады, найденные на юге России, должны быть изъяты из Эрмитажа и переданы в Киевский музей: результаты раскопок на юге, в Крыму, скифское золото.
«На всякий случай, – вспоминает Толстой, – мы отставили в сторону, отдельно, ящик с намеченными в требовании предметами для того, чтобы в случае насилия не подвергать вскрытию других упакованных коллекций, и держали на запоре все двери, ведущие из вестибюля в Средневековое отделение, где этот ящик стоял. Прошла неделя, вновь пришёл в Эрмитаж представитель Украины, но на этот раз он был в сопровождении комиссара и целого отряда – человек 40 вооружённых украинцев. Я вышел к ним и сказал:
– Добровольно мы ничего передавать не будем.
Мы объявили, что в случае насилия мы, конечно, беспомощны, но, если они готовы начать своё национальное культурное дело с применения грубой силы, пусть ломают двери. Они удалились в очень возбуждённом состоянии».
Посещение украинцев и их угрозы дальнейших последствий, однако, не имели: в газетах появились статьи о бестолковом расхищении художественного достояния страны. Совнарком стал с Украиной ссориться, и весь инцидент сошёл как бы на нет.
К сожалению, история имела печальное продолжение. У нас в архиве хранится опись – примерно десять тысяч ценнейших вещей всё-таки были отданы Украине: все они исчезли в огне войны, революций и алчных желаний. Граф Толстой, к счастью, об этом уже не узнал.
В январе 1918 года отношения между Эрмитажем и новой властью определились: над всеми художественными и учёными учреждениями был поставлен комиссаром Анатолий Луначарский. По словам Толстого: «Комиссар был демагогом чистейшей воды, человеком мало убеждённым в проповедуемых им же коммунистических теориях. Он легко увлекался своими собственными словами, на него было невозможно положиться: он часто говорил одно, а поступал по-другому, сообразуясь только с обстоятельствами. Наружность его была вполне прилична, манеры не без изысканности: одевался он тщательно и носил на мизинце кольцо с рубином. Его маленькие бегающие глазки производили отталкивающее впечатление и невольно вселяли к нему недоверие и антипатию. Следует, однако, за ним признать ту заслугу, что он немало способствовал спасению и сохранению многих художественных исторических сокровищ, в особенности – находящихся в частном владении».
Толстой подготовил специальную Записку, в которой высказал пожелание, чтобы характер Эрмитажа, освещённый историей, статус дворца-музея был сохранён. Записку приняли холодно: заметили, что Эрмитаж не хочет следовать общему позыву обновления России, желает коснеть в старых рамках и не собирается вступать на новый, широкий путь обновления. Луначарский назначил комиссаром Эрмитажа Николая Пунина – историка, который служил в Отделе гравюры Русского музея. «Республика полагается на вас», – сказал Луначарский Пунину. Толстой писал: «Аполлон, быстро примкнувший к большевикам и убеждавший в своих яростных выступлениях, что буржуазному искусству пришёл долгожданный конец, оно народу не нужно и нет нужды его беречь и сохранять. Пунин… был человек, безусловно, неуравновешенный, неврастеник, кидавшийся в крайности. Я его помню с иголочки одетым, гладко выбритым, с примазанной причёской, лиловым галстуком и шикарным стёклышком в одном глазу. При большевиках стал носить высокие сапоги, небрежно одеваться и стёклышко в глазу заменил неизящными большими очками. Лицо его постоянно подёргивалось нервным тиком. Нервно он и руководил: нашёл работу Эрмитажа несоответствующей новому времени, обвинил сотрудников в низкой работоспособности и заявил, что необходима срочная реорганизация».
В апреле 1918 года Зимний дворец был переименован во Дворец искусств. Пунин призывал: «Надо обратить мёртвые храмы искусства, где томятся мёртвые произведения, в живой завод человеческого духа… Искренне желаем, чтобы молодые художники возможно реже посещали Эрмитаж и возможно чаще оставались наедине с внутренним голосом своего творчества. Нужно отказаться от старого, чтобы строить новое светлое будущее».
Через год, в 1919-м, Пунин объявил о своей отставке: «Не могу тратить время на спасение и охрану старой рухляди, нужны силы для создания искусства нового общества. Искусство должно аккумулировать совокупность эстетических ощущений, которую вырабатывает социализм, его принципы выражены в специальном манифесте “Против цивилизаций”».
Графа Толстого новый мир и его новые принципы пугали. Ход событий отнимал надежду на лучшие времена: «Мученическая кончина всей царской семьи и убийство великого князя Георгия Михайловича меня настолько потрясли, что я не нашёл в себе более сил иметь дело с людьми, принявшими на себя ответственность за эти злодеяния».
Дмитрий Иванович Толстой с семьёй с тяжёлым сердцем навсегда покинул Россию: «В Ницце наше семейство проживает тихой спокойной жизнью. Мы мало кого видим и только изредка встречаемся с кем-то из прошлой жизни… Я могу считать себя исключительно счастливым человеком. А какой интерес может представлять жизненное поприще, пройдённое гладко, без ярких событий и особых потрясений? Кроме тяжёлых эпизодов кончины моих родителей, общего разорения и беженской судьбы, тяжело отозвавшихся на всех людях моего класса, ничего выдающегося в моей жизни отметить не приходится. В семейной жизни я был, можно сказать, исключительно счастлив до самой старости: 44 года, проведённые в полном духовном единении и согласии с женой-другом, служившей мне во всём поддержкой и нравственной помощью, близкие дружеские отношения с моими детьми и их семьями… Я, слава Господу, счастливый человек во всех смыслах…»
Сергей Николаевич Тройницкий, директор Эрмитажа с 1918 года, происходил из знатного уважаемого старинного дворянского рода. Отец его был сенатором, мать – внучка декабриста Якушкина. Семья просвещённая, взгляды прогрессивные. Сына воспитывали в справедливости, в идеалах свободы. Сергей Николаевич окончил Императорское училище правоведения, служил в министерстве, с 1908 года работал в Эрмитаже в Отделе Средних веков и эпохи Возрождения. Дмитрий Иванович Толстой писал в своих воспоминаниях: «Тройницкий представлялся наиболее подходящим кандидатом; зная его за культурного, специально образованного и трудоспособного человека, ещё молодого, я был уверен, что он с выгодой для музея заменит меня, человека уже старого, другой эпохи, которому нелегко, невозможно приспосабливаться к новым трудовым условиям».
Тройницкий был великолепным знатоком фарфора – в Эрмитаже создал прекраснейшую Галерею фарфора и долгое время был
