Именноиздевательски загубленные жизни Ермакова и Миронова, тысяч других несломленных,самых достойных и сильных, невидимым пеплом стучавшие в сердце творца“Тихого Дона”, внутреннее нравственное обязательство перед памятью о них ипридали Шолохову то поразительное духовное упорство, с каким он защищал подсильнейшим нажимом и писательского, и партийного начальства своё право выразитьв Григории Мелехове художественный интеграл их трагической судьбы, не пойти нафальшивую финальную ноту (привести героя к “нашим”, к большевикам). А что быстоило это сделать конъюнктурному препаратору чужого и идеологически чуждогоему романа, каким представляют великого писателя антишолоховеды?! И почему онине вспоминают, что Шолохов был единственным советским писателем, который, какбудто повторяя дерзновение писем Миронова Ленину, с уязвлённой страстью игневом писал Сталину жесткие пространные послания, рисуя в них с какой-то адскойнатуры времени коллективизации, а потом массовых арестов картинки частошаламовской жути, что он единственный посмел прямо разоблачать чудовищнуюрепрессивную систему, пыточную механику следствия?!
Ну а как жеего выступление против Синявского, Даниэля, Солженицына — то, что считаетсянесмываемым “преступлением”, морально навсегда “уронившим” его личность вглазах наших либералов? Кузнецов верно усматривает тут конфликт между“национально-государственническим комплексом идей”, близким Шолохову, илиберально-западническими идеалами его оппонентов. Именно в ответственностиписателя за столь тяжко, жертвенно доставшуюся стабильность и успехи страны инарода (выруливших из той кровавой бани гражданского самоистребления, которуюон явил нам в “Тихом Доне”) лежит главная причина его неприятия в 1970-е годыдиссидентов — веще предчувствовал по историческому, революционно-неистовомуопыту, какой государственной катастрофой, ещё одним пагубным народным надрывомможет обернуться их тогда ещё слабосейсмическая активность.
Надо в упорне видеть, не изучать, не понимать “разоблачаемую” реальность, чтобызаписывать Шолохова в “твердолобого коммуниста”, органически неспособного наобъективную художественную оптику “Тихого Дона”. А вот хорошо знавшая Шолохова,восхищавшаяся его удивительным талантом старая коммунистка-идеалистка ЕвгенияЛевицкая, свидетельствам которой Кузнецов придает большую психологическуюценность, пишет о его предельной душевно-духовной закрытости, о том, что вхарактере, сомнениях и метаниях Григория Мелехова “много автобиографического”,что держит он свой внутренний мир “за семью замками”… Надо сказать, что самКузнецов строит свою разгадку психологии писателя, сути его миропонимания,сближая его с такими выдающимися сынами народа, как Миронов, утверждая, что“при всём своём внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставалсяубеждённым коммунистом по своим взглядам и идеалам”, разочаровавшись разве чтов извращениях этих идеалов, в тех, кто стоял у власти, в методах и стиле ихработы и отношения к стране и людям…
На мой взгляд,Шолохов чувствовал дефекты и изъяны и самого идеала, прежде всего в егоразделительно-классовом пафосе, в его индустриально-городском пролетарском склонении,попирающем традиционные народно-крестьянские ценности, и, может быть, большевсего в его антропологической подслеповатости, не желающей замечать глубокойпротиворечивости, бытийственного несовершенства, вытесняющей эгоистическойсамости смертного человека. Шолохов явно не верил в возможность “смертногосделать счастливым”, в шанс построения рая на земле с таким органически“падшим”, отравленным “смертной болезнью” человеком, хотя и виделгармонизирующие ресурсы коллективного, родственного уклада,жизненно-неистребимой, природно-языческой, народной смеховой стихии.Кстати, именно у Шолохова народная смеховая культура в своей миросозерцательнойглубине — как вечный ответ народа на невыносимо трагическую серьёзностьисторических и житейских передряг, как обнаружение относительности всегопретендующего на вечность своего догматического господства — выразилась вредкой, можно сказать, уникальной для русской литературы XX века полноте. Иникакой другой литератор не может тут его заменить или подменить (какпроизвольно хотелось бы антишолоховедам). Вместе с тем “Тихий Дон” не стал быодной из великих мировых книг, если бы в нём не предстала кроме мощно явленнойсоциальной, исторической, народной драмы ещё и экзистенциальная трагедиясмертного бытия, глубины и изнанка человеческого естества, тайна любви иприродно-космической жизни, поразительное художественное видение вещей,даруемое гению…
“Несравненныйгений!” — так словами Солженицына, когда-то (будем надеяться, не навсегда)отбросившего это единственно возможное объяснение феномена молодого Шолохова,называет заключение к своему колоссальному труду Феликс Кузнецов. Кобогащающему, увлекательному путешествию по нему, страница за страницей, главаза главой и часть за частью, хочется пригласить всех любящих русскую литературуи одного из великих её творцов XX века, как, впрочем, и тех, кто так долго иупорно отрицал очевидное и фантазировал свои химеры. Надо же им отреагироватьна такое полное и сверхполное, исчерпывающее разоблачение! Впрочем, в последнемя не уверена — игнорирование света истины, критика молчанием (слона-то яв упор не вижу!) входят в задание их сомнительного, часто подлого и корыстногопредприятия.
Андрей ВОРОНЦОВ ПРОЧТЕНИЕ ПО ДИАГОНАЛИ
Отелевизионном сериале “Мастер и Маргарита”
После тогокак схлынула первая волна откликов на экранизацию Владимиром Борткобулгаковского романа “Мастер и Маргарита”, пришло время серьезных оценок посуществу. Применив, в традициях нынешнего “новояза”, к художественной сферемалохудожественное слово “продукт”, можно твердо сказать: фильм Бортко -продукт достаточно качественный. Да и трудно было ожидать иного: для режиссераэто уже вторая булгаковская экранизация, за плечами также весьма удачнаяпостановка “Идиота” Достоевского. Бортко — классик советского и современногороссийского кино, работающий добротно и со вкусом.
Носозданный им “качественный продукт” так и не стал настоящим произведениемискусства, каким, без сомнения, является булгаковский роман. В случае с“Мастером и Маргаритой” мы имеем дело не только с книгой мистической (таковы, вобщем, и “Собачье сердце”, и “Идиот”), но с текстом, буквально напичканнымтайными метафорами, аллегориями и подтекстами. На этот счет существует весьмаобширная литература: назову только имена таких авторов, как Михаил Гаспаров,Борис Агеев, диакон Андрей Кураев… Совершенно очевидно, что Бойко ееигнорировал, решив снять, “как сам видит”. В других случаях это могло бытьвполне оправданно, но только не в этом.
КогдаБулгаков писал “Мастера”, он проштудировал не только апокрифическиесвидетельства о Христе, но и все, что нашлось в ту пору в московскихбиблиотеках по демонологии и черной магии. Не знаю, нужно ли это было делатьБортко, но ему следовало задать себе вопрос: зачем это делал Булгаков? Ведь чтотакое, в сущности, обрядовая сторона демонологии и черной магии? Это — попыткамистическими средствами опровергнуть мистику христианства. Так называемыетаинства сатанизма несамостоятельны — они в извращенной, кощунственной формепародируют христианские таинства.
Неисключено: лично для Бортко явилось большой удачей, что самый страшный подтекстбулгаковского романа он просто “проскочил” по неведению, но “продукт”, которыйон нам представил, имеет к настоящему замыслу “Мастера и Маргариты” весьмаотдаленное, декоративное отношение.
ВыдвинутыйАгеевым, Кураевым и многими другими авторами тезис, что история булгаковскогоИешуа — это версия евангельских событий, рассказанная с точки зрения сатаны,трудно оспорить, потому что спорить здесь не о чем: Воланд неоднократноназван в романе сатаной, а именно из уст Воланда мы и слышим впервые рассказ обИешуа. Послушать этого Воланда, так получается, что он и впрямь представляетсобой силу, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Он вроде бы и краспятию Христа не имеет прямого отношения: всё, мол, злые люди сделали сами,за что и попадут к нему в ад, а он их примерно накажет… В потустороннем мирегосподин Воланд — вроде как глава ГУИНа в нынешней российской пенитенциарнойсистеме. Или как генеральный прокурор. Вот этому-то “пиару” Воланда, талантливоисполненному Булгаковым, Бортко и поверил и изобразил нам жестокого, носправедливого хозяина невидимого ГУЛага или ГУИНа. Между тем Булгаков, хотя еготрактовка, мягко говоря, далека от христианской, смотрел на все это несколькоиначе — во всяком случае глубже.
Если задачаВоланда и его свиты сводится лишь к наказанию грешников, то почему они так боятсякрестного знамения и произнесения вслух Божьего имени? Они же вроде бы “ни вчем не виноваты” — как не виноваты сотрудники ГУИНа в преступлениях своих“подопечных”. И нет как будто у них особых оснований не любить тех, кто в числотаких “подопечных” не попал. Но отчего же Воланду так тяжело в обществе ЛевияМатвея? И за что он наказал душевным заболеванием невежественного, но, вобщем, не такого уж плохого человека Ивана Бездомного — не за то ли, что тотсразу инстинктивно почувствовал в Воланде силу темную?
