Николай Ульянов - Происхождение украинского сепаратизма

Драгоманов судил о Шевченко с теоретических высот европейского социализма, ему нужны были не обличения|162: «неправд» царей на манер библейских пророков, а протест против политической системы самодержавия. Шевченко не мог, конечно, подняться до этого, но духовный его «якобинизм» от этого не умаляется.

На русскую шестидесятническую интеллигенцию стихи его действовали гораздо сильнее, чем методические поучения Драгоманова. Он — образец революционера не по разуму, а по темпераменту.

Кроме «царей», однако, никаких других предметов его бунтарских устремлений не находим. Есть один-два выпада против своих украинских помещиков, но это не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии.

При всей нелюбви, Тарас Григорьевич не призывает ни резать, ни «у пута кутии» ковать этих панов, ни жечь их усадьбы, как это делали великорусские его учителя «революционные демократы». На кого же, кроме царей, направлялась его ненависть?

Для всякого, кто дал себе труд прочесть «Кобзарь», всякие сомнения отпадают: на москалей.

Напрасно Кулиш и Костомаров силились внушить русской публике, будто шевченковские «понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни, осквернены ни узкою, грубою неприязнью к великорусской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости: ни малейшей тени чего-нибудь|163: подобного не проявилось в его поэтических произведениях» [132]*. Они оспаривали совершено очевидный факт. Нет числа неприязненным и злобным выпадам в его стихах против москалей. И невозможно истолковать это, как ненависть к одной только правящей царской России. Все москали, весь русский народ ему ненавистны. Даже в чисто любовных сюжетах, где украинская девушка страдает, будучи обманута, обманщиком всегда выступает москаль.

Жалуясь Основьяненку на свое петербургское житье («кругом чужи люди»), он вздыхает: «тяжко, батьку, жити з ворогами» {128}. Это про Петербург, выкупивший его из неволи, давший образование, приобщивший к культурной среде и вызволивший его впоследствии из ссылки.

Друзья давно пытались смягчить эту его черту в глазах русского общества. Первый его биограф, М. Чалый объяснял все влиянием польской швеи — юношеской любви Шевченко, но вряд ли такое объяснение можно принять. Антирусизм автора «Заповита» не от жизни и личных переживаний, а от книги, от национально-политической проповеди. Образ москаля, лихого человека, взят целиком со страниц старой казацкой письменности.

В 1858 г., возмущаясь Иваном Аксаковым, забывшим упомянуть в числе славянских народов украинцев, он не находит других выражений, кроме как: «Мы же им такие близкие родичи: как наш батько горел, то их батько руки грел»!~{129} Даже археологические раскопки на юге России представлялись ему грабежом Украины — поисками казацких кладов:

Сданный в солдаты и отправленный за Урал, Тарас Григорьевич, по словам Драгоманова, «живучи среди москалей-солдатиков, таких же мужиков, таких же невольников, как сам он,— не дал нам ни одной картины доброго сердца этого „москаля“, какие мы видим у других ссыльных… Москаль… для него и в 1860 г.— только „пройдисвит“, как в 1840 г. был только „чужый чоловик“» [133]*.

Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во всяком случае, не объяснима. Объяснение в его поэзии.

Поэтом он был не «гениальным» и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась не любителями поэзии, а революционной интеллигенцией. П. Кулиш когда-то писал: если «само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в житницу свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, „его же возметает ветр от лица земли“» {131}. Ни одна из его поэм не может быть взята целиком в «житницу», лишь из отдельных кусков и отрывков можно набрать скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть.

Что бы ни говорили советские литературоведы, лира Шевченко не «гражданская» в том смысле, в каком это принято у нас. Она глубоко ностальгична и безутешна в своей скорби:

Называя ее «сиромахой», «сиротиной», вопрошая, «защо тебе сплюндровано, защо, мамо, гинеш?» — поэт|165: имеет в виду не современную ему живую Украину, которая «сплюндрована» ничуть не больше всей остальной России. Это не оплакивание страданий закрепощенного люда, это скорбь о ее невозвратном прошлом:

Вот истинная причина «недоли». Исчез золотой век Украины, ее идеальный государственный строй, уничтожена казачья сила. «А що то за люде / були тії запорожці — / Не було й не буде / таких людей» {134}. Полжизни готов он отдать, лишь бы забыть их «незабутни» дела {135}. Волшебные времена Палиев, Гамалиев, Сагайдачных владеют его душой и воображением. Истинная поэзия Шевченко — в этом фантастическом, никогда не бывшем мире, в котором нет исторической правды, но создана правда художественная. Все его остальные стихи и поэмы, вместе взятые, не стоят тех строк, где он бредит старинными степями, Днепром, морем, бесчисленным запорожским войском, проходящим как видение.

О будущем своего края Тарас Григорьевич почти не думал. Раз как-то, следуя шестидесятнической моде, упомянул о Вашингтоне, которого «дождемся таки колись» {136}, но втайне никакого устройства, кроме прежнего казачьего, не хотел:

Перед нами певец отошедшей казачьей эпохи, влюбленный в нее, как Дон Кихот в рыцарские времена. До самой смерти героем и предметом поклонения его был казак:|166:

Надо ли после этого искать причин русофобии? Всякое пролитие слез над руинами Чигирина, Батурина и прочих гетманских резиденций неотделимо от ненависти к тем, кто обратил их в развалины. Любовь к казачеству — оборотная сторона вражды к Москве.

Но и любовь и ненависть эти — не от жизни, не от современности. Еще Кулишем и Драгомановым установлено, что поэт очень рано, в самом начале своего творчества попал в плен к старой казачьей идеологии. По словам Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, «в которой получил то, что в нем можно было назвать faute de mieux {139} образованием», он долго сидел «на седалище губителей и злоязычников» [134]*.

По-видимому, уже в Петербурге, в конце 30-х годов нашлись люди, просветившие его по части Мазеп, Полуботков и подсунувшие ему «Историю русов». Без влияния этого произведения трудно вообразить то прихотливое сплетение революционных и космополитических настроений с местным национализмом, которое наблюдаем в творчестве Шевченко. По словам Драгоманова, ни одна книга, кроме Библии, не производила на Тараса Григорьевича такого впечатления, как «История русов». Он брал из нее целые картины и сюжеты. Такие произведения, как «Підкова», «Гамалія», «Тарасова ніч», «Вибір Наливайка», «Невольник», «Великий льох», «Чернець» {140} — целиком навеяны ею.

Прошлое Малороссии открылось ему под углом зрения «Летописи Конисского»; он воспитался на ней, воспринял ее как откровение, объяснявшее причины невзгод и бедствий родного народа. Даже на самый чувствительный для него вопрос о крепостном праве на Украине «летопись» давала свой ответ — она приписывала введение его москалям. Не один Шевченко, а все кирилло-мефодиевцы вынесли из нее твердое убеждение в москальском происхождении крепостничества. В «Книгах бытия украинского народа» Костомаров писал: «А німка цариця Катерина, курва|167: всесвітна, безбожниця, убійниця мужа свого, в останнє доконала козацтво і волю, бо, одібравши тих, котрі були в Україні старшими, наділила їх панством и землями, понадавала їм вільну братію в ярмо і поробила одних панами, а других невольниками» [135]*. Если будущий ученый-историк позволял себя такие речи, то что можно требовать от необразованного Шевченко? Москали для него стали источником всех бедствий.