Вопросы разрастаются комом. Звонил Обри, во Франции провели испытания «ЭРЫ», но не в полной мере. Упругость поручней, с которых «стартует» раскрывающаяся конструкция, может компенсировать толчок. Они прогнутся, и конструкция отделится с малой скоростью, а значит, возможно, будет болтаться рядом со станцией и мешать. Нужно изменить испытания, приблизить их к практике, ввести упругие поручни. Но как отнесутся к запоздалым переделкам французы? Не скажется ли теперь на нас дефект отношений, «эффект человека-вола»? Да, и другие нагрузки на поручни пока велики. И хотя мы едем пока принимать иные конструкции, от этих проблем не уйти.
Вечером, накануне отлёта, позвонил Николаеву, опекавшему нас от Главкосмоса. Он спросил: «Чем вы не угодили Триеру?» Триер теперь заместитель Главного конструктора и наше общее начальство, но самый тесный контакт у него с проектантами, он их ближайший шеф. Выясняется, что во главе группы поставлен не я, как нужно по делу, а Володя Зиновьев, мою фамилию замазали. Значит, ему опять-таки что-то доложили не так. Оказать недоверие – тоже приём, особенно действенный, когда приходится быстро решать. Триер высказался и о поручнях: «Может, нужно отменять эксперимент? Не вывернет ли поручни?»
Кто ему неправильно доложил: проектанты или человек-вол? Вероятно, и те, и те. Ох, как много у нас участвующих и не решающих ничего, способных остановить и затормозить, но не помочь.
Да и чем помочь? Проектанты вечно ошибаются. Сначала Леня Горшков в Париже с видом мудрого говорящего сверчка рисовал французам поручни, расположенные по радиусам. И поэтому первые чертежи крепежной платформы поступили к нам как бы с подогнутыми лапами. Затем для крепления «Амадеуса» на рабочем столе были выданы совсем иные пазы. И нам приходится об этом молчать и только всё изменить. Заяви мы об этом вслух, и начнется ужасный крик в защиту мундира. Это их дело – выбрать поручни так, чтобы они выдерживали импульс раскрытия. И импульс ведь невелик, всего полтора килограмма на секунду.
Итак, летим в преждевременную весну. Сначала из заснеженной Москвы мы очутились в вымытом дождями Париже, и после этого часовой полёт на юг Франции в зелёную Тулузу.
Ряд тонконогих деревьев на территории КНЕСа вдоль последней прямой к зданию КИСа был покрыт нежной фиолетовой фатой цветения. По дороге к КНЕСу мы любовались пышными белыми облачками цветущих вишен, а порой дивились огромным лиловым бутонам тюльпановых цветов на голых ветках деревьев.
Работа шла в трех уже нам знакомых помещениях КНЕСа. «Амадеус» делит одно из них с экспериментом «Физали». Командовал «Физали» (Медузой) говоривший на странно звучащем, но понятном французам языке инженер из ИМБП В. Кажаринов. Остальные по его режиссерской указке составляли серию мезансцен. Среди них сновал неугомонный Симон и красивая Катерина, не похожая на обычных француженок ни волнующей фигурой, ни красивым и скромным лицом. Здесь была еще одна французская девушка – техник, коренастенькая, улыбчатая, колдовавшая с мониторами, и у ног её вечно стояла бутылка с минеральной водой из Эвиана.
Катерина упорно работала. Временами её подзывали к телефону, и по лицу её можно было догадаться, что это не по работе и не служебные разговоры, а кто-то, звоня, отвлекает и развлекает её. И она чуточку смущается, хотя подобный разговор обычен для красивой женщины, живущей в атмосфере внимания.
В обед мы дружно шагали в столовую КНЕСа. Иногда попадали в безлюдье, а чаще выстаиваем в очереди, поднимающейся по лестнице с первого этажа с кафетерием на второй.
Уставив поднос едой, полив еду острым соусом, рассаживались за длинными столами, а переводчик Мишель Шереметьев покупал неизменную бутылку вина. В столовой КНЕСа вино продавалось свободно, несколько сортов. Оно стояло на отдельном прилавке, рядом с острым соусом и неострым кетчупом, и никого при нём не было. Просто рядом с бутылками стояли этикетки с ценами, и получалось винное самообслуживание. Тут же на огромном блюде лежали маринованные овощи: огурчики, цветная капуста, морковь. Их приходилось прихватывать деревянными щипцами и добавлять по желанию к блюдам, и желание остренького возрастало по мере нашего пребывания здесь.
Окончив обед, собирались внизу и пили кофе. Прямо при сходе с лестницы висела огромная доска объявлений с множеством влекущих плакатов. Начинались каникулы – «ваканс», которые принято проводить с детьми, ездить в горы кататься на лыжах, которые здесь, слава Богу, недалеко, или к морю, которое тоже в нескольких часах езды, или ещё Бог знает куда, но об этом знали влекущие объявления. Многим, впрочем, на этот раз каникулы и не светили, хотя другие умудрялись успевать и в том, и в сём – поучаствовать в сдаче аппаратуры, а затем укатить, оставив её.
«ЭРА» в программу этого посещения не входила, хотя в первый же день и Обри, и Ко появились в комнате КИСа, потом исчезли, чтобы объявиться в последний день с результатами выполненного эксперимента. В просторном салоне самолета-лаборатории проводилось раскрытие конструкции «ЭРА». Самолёт в это время выполнял горку, наступала полуминутная «невесомость», и проходило раскрытие. Конструкция заученно раскрывалась, но возникающий вес опасно раскачивал её. Приборы тщательно фиксировали эволюции «ЭРЫ», и мы внимательно рассматривали её «кардиограмму».
Каждое утро мы окунались в очарование ранней весны, любовались тонкими, вытянувшимися вдоль дороги в КИС деревцами в фиолетоворозовом пуху раннего цветения и зелёной, не знающей укусов стужи, травой газонов. Два флага встречали нас на повороте центральной аллеи. А затем КИС с его всесезонной обстановкой и возвращение в город на знакомую, сияющую витринами Эльзас-Лорен, с толчеей в послерабочие часы у автобусной остановки, возле скверика с информационным табло и памятником Жоресу.
И опять в воскресенье шумела базарная толпа вокруг древнего Сен-Сернена. Вариантом Блошиного рынка (игрушки, обувь и старые краны) и всего, что скопилось в чуланах – вороха одежды, книги на выбор за 5 франков и опять одежда, миновавшая каскады снижения цены, где-то вылежавшаяся, и новые выставленные, развешанные, разложенные на продажу вещи, очень разные, на всякий вкус, находящиеся в изобилии. А рядом манили поджаренные сосиски в булочках и вкусно пахло. Чуть дальше, на бульварах, развертывалась улично-магазинная торговля, и одежда была развешана и разложена на лотках. На другой стороне завлекал овощной рынок. В то время как в крытом городском рынке обнаружилось множество точек, торгующих разливным вином, и по углам гужевалась публика, стоял шум, как в наших бывших пристанционных «шалманах» и «шарабанчиках». А хозяйка поднимала руки кверху, где были закреплены перевернутые бутылки с вином. Под потолком находились и особые краны пива, и, бочковое, охлажденное, оно наполняло бокалы здешних любителей неиссякающей струей.
На обратном пути в Париже мы жили сутки в гостинице «Терминус Нор» (конечная северная остановка). Прибыв, бросили в гостиницу вещи и отправились на свидание с Парижем. Рядом на углу находилось хорошее кафе с дарами моря. Сесть за столик нам не позволили наши скудные средства, но был, оказывается, и более дешевый путь, и мы им воспользовались. Там, где готовили морские блюда у витрины кафе с дарами моря, мы попросили открыть нам устрицы и уложить в колотый лед. Это было дешевле, и так со льдом и устрицами мы поднялись к себе в номер и устроили дегустацию. Мушкетер из нашей делегации – Валентин Попов, попробовав первую, от второй отказался, оставляя её в мою пользу. Вероятно, отказ его был не столько несогласием с французской кухней, а просто он видел мой неуёмный интерес. Мы быстро съели эту нежную, выращенную в глубинах моря сырую массу, и запили её сухим французским вином, и, посчитав себя вступившими в настоящую французскую жизнь, отправились по особенному маршруту, который должен был кратчайшим путем открыть глазам новичка – Валентина Попова – столицу Франции.
Сначала мы, сев на метро, очутились в подземном ярусе «царства троглодитов», потом поднялись на поверхность и отправились в Нотр-Дам. День клонился к концу. Был сырой, тусклый, весенний день, и колеса стенных витражей голубели в соборном полумраке зала. Месса только что кончилась, и служки за деревянными дверцами снимали церковные одежды. Выходя, мы снова прошли мимо жаркого пламени теснящихся свечей, а выйдя, свернули направо на набережную Турнель, и, спустившись к реке, посмотрели на собор с тыла. А дальше всё по Турнель к истоку улицы кардинала Лемуана, а может, и к её устью, где эта улица выбегает к мосту на остров Сен-Луи с его белым каменным обелиском.
Мы шли по набережной, останавливались, спрашивали и получали удовольствие, справляясь о пути только у красивых француженок, а они нам ласково и вежливо объясняли, и хотя в объяснениях нами улавливалась только малая часть, сам процесс доставлял куда больше удовольствия, чем полученные сведения.
