Почему «нелепого», объяснений не было дано и осталось на совести литератора. И вообще создавалось впечатление, что изложение Конецкого – пивной трёп, в котором изредка сверкают искры истины и таланта.
Чем делился Некрасов?
«…Французы оказались куда замкнутее…». А чего им, собственно, распахиваться перед рефлексирующим эмигрантом?
«…прижимистее, чем он ожидал. И бесцеремоннее в то же время. Долго не мог привыкнуть к поцелуям на каждом шагу…»
Прижимистые? Ну, не знаю, наоборот казалось, что французы очень щедры. Может, на фоне нашего – закружиться, загуляться – всё может выглядеть не таким широким. Или прижимистость в их экономном и мудром использовании людей и средств, и оттого их очевидные достижения. Причем не только в духах и моде, и в создании совершенных самолётов и прочей техники, где им в затылок выстраивается весь мир. Видно, Некрасову были контрастны радушные встречи, когда принимали его как известного литератора, представителя огромной страны, с блеклым фоном эмигрантских будней. Впрочем иного нет, и последние некрасовские слова приходится воспринимать в изложении Виктора Конецкого.
«…Я и полюбил этот глупый Париж. Терпеть не могу шираков, ле пенов с его фашистскими миллионами, забастовщиков и вот всех этих, – он круговым макаром мотнул головой… – но Париж я люблю».
На флагштоках при въезде на фирму «Аэроспасиаль» нас встречают три флага: французский, советский и специальный белый с голубыми буквами – АЭРОСПАСИАЛЬ. Мы в особой авиаракетной республике. Охранники в странной форме суетятся вокруг нашей въехавшей машины, нам выдают особые пропуска. Направо специальное здание, где идут заключительные комплексные испытания, но сначала в конференц-зал. Нас встречает директор Энтаблисамана мсье Каляк. Оказалось, что начальник отдела Руе умер и теперь его возглавляет Мартен. Из любезности нам разъясняют структуру «Аэроспасиаль», показывают исторические здания и цеха сборки «Ариан», а вечером фирма приглашает нас в «Лидо» – знаменитое кабаре на Елисейских полях.
Собрались у входа в кабаре. Французские коллеги с жёнами. Выясняется, что многие из них в «Лидо» первый раз. Рядом небольшая очередь у входа в кинотеатр. Вошли, огромный удобный зал, уступами к сцене. Перед самым представлением столики у сцены опустились, освобождая обзор. Но до того Владлен Вишнеков лихо отплясал на сцене с мадам Тулуз. Сидели по четыре человека. За нашим столиком напротив меня переводчица Элен и Анц, рядом Обри.
Началось представление. Красивый и быстрый кордебалет. Но отчего-то ко всему привыкаешь, и неприкрытые груди обнаженных до пояса танцовщиц почему-то воспринимаются в порядке вещей.
Смена красок, костюмов, освещения. Поражает выдумка и техническое совершенство сценических эффектов: водопад, извергающийся вулкан. Куда мы только не попадали за эти полтора часа: в Египет, на Таити и даже на морское дно.
Наконец, всё окончено. Выпиты две бутылки шампанского, пустые переворачивают, оставляя в ведерке на столе, третья остается неперевернутой, и мы отправляемся к выходу.
Жены Анца и Мартена, к моему удивлению, сидели за другими столиками. Так принято и, наверное, это хорошо. Лабарт повез нас показать Дефанс. Гигантские небоскребы темнели исполинскими животными, затем нас прокатили по опушке Булонского леса – «для экзотики». Развлекая нас, он обратился к дежурившей на панели проститутке:
– Мадам, не скинете ли на групповичок?
На что она с достоинством ответила, посылая его, как говорится, вдоль забора: – Мсье, порт Майо там.
С утра подводили итоги испытаний. Пьер Пикар подробнейше перечислял виды квалификационных испытаний. Объём был велик, а времени было в обрез, и приходилось поторапливаться. Но мы мысленно рядом. Нас влечет к себе небольшой, но высокий испытательный зал, где готовятся две конструкции. Резервная установлена на полу, на ней будут проверяться раскрытие и отстрел. А основная, подвешенная, распростертая в воздухе, продемонстрирует режимы вибрации.
Невесомость и для той и для другой имитируется по-своему. Резервная конструкция оперта на ножки с подшипниками и будет раскатываться на полу, а вот основная летная конструкция, развернутая словно паутина или решетчатый ковёр-самолёт, подвешена на упругих нитях к потолку, и вес с неё снят не упором, а подвесом. На столах расставлена управляющая и измерительная аппаратура, и торжественно строгий Мишель Ко ведет через микрофон отсчёт «двадцать, девятнадцать, восемнадцать…» и так, дойдя до нуля, он почему-то снова начинает счёт: «один, два…»
Но вот конструкция раскрывается. Она раскатывается и, дергаясь, замирает. И тотчас вспыхивают обсуждения, вопросы: «почему два стержня не зафиксировались?» Фотографы всё фотографируют, телевизионщики ходят со своей камерой, стоит шум. Так всегда бывает, когда в публике много непосвященных. Именно им интересно многое, что так ясно остальным.
Каркасон сначала существовал для нас в справочниках и путеводителях, в альбомах «Красоты мира», которыми мы успели обрасти, в журналах, в том числе и в выпускаемом компанией внутренних авиалиний, по-моему не очень читаемому, разложенному в изобилии в самолетах и залах ожидания в аэропорту. Подъезжая к месту работы, мы каждый день видели стрелку «Каркасон», и вот теперь со скоростью сто километров в час мчимся в этот чудо-город из снов, как утверждает путеводитель.
Вчера шёл дождь, сегодня солнечно, но по горизонту легкие облака. Метеосводки обещали на юге сносную погоду. По сторонам высокие посевы, местность холмистая, в неё встроены дома с черепичными крышами, а иногда и замки – шато. Дорога не утомляет, любуешься зелеными и вспаханными полями, на одном изумрудные растения серебрятся на ветру. Встречаются редкие кусты или деревья, рядом с ними, как правило, дома со сказочными черепичными крышами.
В Каркасоне мы бродим между двойными, сохранившимися стенами, смотрим вниз на городок, примостившийся рядом. Ветер сильный, он дует, как в аэродинамической трубе, срывает и долго несёт мой берет. Заходим в храм, где закончилась свадебная церемония, а затем обедаем в ресторанчике, где мы одни за вытянутым во всю залу столом. Мы поражаем красивую, на испанский манер, хозяйку, и она быстро меняет опустевшие блюда для хлеба и бутылки вина.
И снова город солнца и камня. Мы видим сверху и ложный вход, у которого в былые времена, как правило, располагались лагерем враги. Холодный ветер пронизывает насквозь, и тут возникает решение: не возвращаясь, поехать дальше на юг по старой римской дороге к Средиземному морю.
Мы добирались до моря не как в Крыму, где подымаешься на высокие горы, через перевал, а прорезающими горы долинами. Дорога вильнула вправо, влево и оказалось – ворота на той же высоте, а мы как бы минуем попеременно чуть приоткрытые створки ворот. И вот перед нами Средиземное море. Автобус тормозит примерно в полутора сотнях метров от воды. Выскакиваем и бежим к морю. Пляж пуст. Иначе на пляже курортного городка Нарбонн подумали бы – прибыли сумасшедшие. Ветер поднимает песок, но мы дружно раздеваемся. Оставшиеся на берегу держат одежду в руках или прижимают к песку ногой, иначе унесёт.
Вода в море – градусов 10, и, как в Прибалтике, нужно ещё добраться до глубины, а ветер срывает пенистые гребешки, и ты, не погрузившись в воду, уже мокр. Но что с того, что холодно, а на губах непривычно соленая вода. Мы в Средиземном море! Плыть в сторону моря легче, ветер попутный, а вот обратно – вода попадает и в нос и в рот – чихаешь, плюёшься, хлебаешь солёную влагу. И все-таки здорово, только замерзшие товарищи на берегу напоминают, что нужно вылезать.
Одни купались, другие сидели на берегу за столиками под пальмами с бокалом лимонада, а кто-то отыскивал декоративные изогнутые сучья, вынесенные морем. А рядом с пляжем громоздились особые рыжие домики Нарбонна. Они лепились друг к другу, словно их подстраивали – тесно, рядом, стенка к стенке. Они выглядывали друг из-за друга, и создавалось сходство с опенками на пне. Но, если приглядеться, то видишь – у каждого изолированная терраса, и вид на море, и близость к пляжу, словом, сумма удобств. А вида хватало и так: пляж, море, шеренги пальм над столиками прибрежных кафе. Оранжевый улей, кто тебя выдумал?
А нам пора, в автобус и обратно. Конечно, тянет дальше вдоль моря к востоку, на Монпелье и Ним, где родился Доде и в гербе, как и на рубашках Лабарта, красуется крокодил. Но почему крокодил? Эти пресмыкающиеся не водятся во Франции; разве что на ферме города Боллен (мелькнуло такое в газетах).
Катим назад по маслянисто поблескивающему шоссе, под южным солнцем, среди начинающегося лета, зелени, и лишь в сознании заснеженные просторы родины.
В Тулузе завершается переход от весны к лету. В круглом скверике на площади Вильсон тюльпанное дерево не успело отцвести, только цветы его выцвели, побелели. А вот у КИСа – «остатки роскоши» – крохотные островки цветения, но сами деревья, тонкие пучки их веток покрылись крохотной красноватой листвой. И это тоже красиво.
