2017-му, году. Так вот, средний возраст авторов прозаических публикаций вырос до 48 лет, а доля 20-летних снова упала – до 11 процентов.
В чем причина этого нового поколенческого торможения – и позднего дебюта как одной из его примет?
Очередной институциональный кризис в литературе, после относительно «тучных» нулевых?
Общее увеличение продолжительности жизни – и, как следствие, более поздняя зрелость и более медленное накопление социального опыта, из которого и «проистекает» проза?
Или то, что писательство всё меньше воспринимается как профессия? И в прозу приходят уже не мартинами иденами, а имея за плечами профессию (другую), работу, а то и несколько. В общем, уже вполне экипированными на случай срывов и неудач.
Замедление смены литературных поколений вызывает определенную задержку тем и жанров. Например, тема советского прошлого и постсоветской травмы. Она остается острой для поколений авторов, родившихся до середины 1980-х. Для не заставших советское время – нынешних двадцатилетних – она вряд ли актуальна. Но что для них актуально, сказать сложно: в прозу это поколение пока серьезно не вошло.
Другое следствие – «старение» героя. Автору ближе писать о своем ровеснике; сорокалетнему – соответственно, о сорокалетнем [112]. Главный герой – наш современник, – которому было бы лет двадцать, – птица в сегодняшней прозе редкая.
Тематическая инерция, «старение» героя сами по себе не беда – на качество отдельного произведения это не влияет. Но – как тенденция – говорит о некотором застое.
Однако – достаточно социологии.
Предлагаю поговорить об одном случае, интересном и показательном.
Речь о дебютном романе Саши Щипина «Бог с нами». Вышел в прошлом, 2017-м, в «Эксмо»; успел засветиться в длинных списках «Нацбеста» и «Ясной Поляны». Особого резонанса пока не вызвал, хотя, безусловно, его заслуживает.
«Бог с нами» – это и антиутопия, и сатира, и апокалиптика.
Конец света наступил еще несколько месяцев назад, а бог так и не объявился. Мессий было много: они выступали по телевизору, собирали стадионы или проповедовали на вокзальных площадях, но найти среди них настоящего было решительно невозможно.
Мессия по имени Михаил Ильич Миряков заканчивал свой завтрак во дворе общежития Краснопольского текстильного комбината. Это был невысокого роста мужчина лет сорока пяти, полноватый и коротко подстриженный, чтобы никто не думал, будто он стесняется начавших редеть волос. Одет он был в синие спортивные штаны и несвежую футболку с облупившейся надписью «Россия». На ногах у Михаила Ильича красовались новые домашние тапочки в черно-серую клетку. Допив чай, он оставил пустую чашку на скамейке и пересел на качели. Миряков несколько раз сильно оттолкнулся от земли и начал раскачиваться, держась за уже теплые от солнца металлические штанги и с детской старательностью сгибая и разгибая ноги.
Прошу прощения за длинноватую цитату – трудно обрезать эту гибкую, легко и упруго движущуюся ироничную прозу. Собственно, стиль – это и есть самое удачное в этой книге; то, что, подхватив читателя, как качели, на которые влез герой Щипина, удерживает и раскачивает до конца романа.
У Щипина замечательно острый, наблюдательный глаз бытописателя.
Посетителей и персонал она опрашивала по очереди, в тесном кабинете директора с разноцветными скоросшивателями на покосившемся стеллаже и грязно-белым обогревателем в углу. В нижнем ящике стола, который Ольга зачем-то выдвинула, каталась пустая бутылка.
Или:
В школе было уже пусто, но по-прежнему пахло несправедливой детской жизнью, туалетом и едой.
Но в этой рубрике я пишу не рецензии; меня интересуют общие «атмосферные» процессы в современной литературе. И если речь заходит о какой-то книге, то – в той мере, в какой она эти процессы отражает.
Саша Щипин – еще один из сорокалетних дебютантов: 1977 года рождения.
Возник он в литературе подобно герою своего романа: почти из ниоткуда. Его нет в «Журнальном зале», где есть, кажется, всё [113].
«Отучившись в МГИМО, – сообщается на обложке, – …он успел проработать архивариусом, преподавателем истории, продюсером на телевидении, главным редактором двух журналов о кино, а также вице-консулом во Франкфурте-на-Майне, пока все-таки не сделал выбор в пользу литературы и не написал свой первый роман».
Вообще, любопытно, что дебют сегодня связывается – по умолчанию – именно с романом. Трудно поверить, что еще в 90-е можно было звонко войти в литературу повестью или рассказами… Нет, роман, только роман.
Правда, «Бог с нами» – скорее повесть. И по объему текста, и по масштабу повествования – сжатому до одного маленького провинциального Краснопольска, и коротенького отрезка времени. А еще точнее – серия рассказов с несколькими сквозными персонажами. Обилие действующих лиц: ближе к концу даже начинаешь путаться в них.
По жанру – больше антиутопия; один из поколенчески «задержанных» жанров в современной прозе. Своего рода реакция поколений авторов, хорошо помнящих советское время, на частичное возрождение тоталитарных советских практик.
В романе, впрочем, тоталитарно не государство, а секты, в изобилии плодящиеся в эсхатологически нагретом воздухе Краснопольска. «Молох овец», «Get God», новые духоборы и еще пара безымянных. Одну из них и возглавляет тот самый 45-летний (к вопросу о «постарении» героя) Михаил Миряков. Впрочем, и здесь не обходится без политики: прежде чем стать «мессией», Миряков баллотировался в губернаторы.
Для Мирякова любой человек был просто набором рефлексов, страстей и редких мыслей – разной степени сложности.
Характеристика, вполне подходящая для диктатора.
Щипин своего героя любит и диктатором не делает. Да и не тянет на него этот округлый субъект с добродушной фамилией (и «эсхатологическим», «архангельским» именем). Василию Геронимусу он напомнил Чичикова («Знамя». 2018. № 4); мне – больше Остапа Бендера.
Сама апокалиптика дана в романе скорее как сюжетная мотивировка. В остальном конец света автору не нужен; он его не боится и иногда просто о нем забывает. В начале романа упоминаются какие-то «похожие на лепестки кусочки полупрозрачной пленки, отслаивавшиеся от старого неба». Потом о них – ни слова. От «наступившего конца света» остается только жара. Вполне к тому же терпимая. Леса не горят, гипертоники не стонут, сердечники не мрут. Вот только шоколадные конфеты плавятся. Вместо них в романе едят зефир.
Вялотекущая эсхатологическая тема дополнена любовной и уголовной. Они тоже немного дряблые, как подтаявшие конфеты. Митя Вишневский, инфантильный спичрайтер Мирякова, как бы влюбляется в капитана прокуратуры Ольгу Клименко; и та к нему неравнодушна, хотя Митя для нее вначале подозреваемый… Это, похоже, тоже новый тренд: роман героя с представителем карательных органов. У Прилепина в «Обители» герой-заключенный крутит любовь с лагерной начальницей, у Яхиной в «Зулейхе…» ссыльная героиня живет с конвоирующим ее чекистом. Теперь
