отношений с периферией. Таким образом, Москва становится объектом ресентимента и приобретает черты западного города, выставляемые в негативном свете. Здесь я обращаюсь к концепции оксидентализма применительно к постколониальному дискурсу и употребляю этот термин в отношении дискурсивной черты ресентимента. Изображение столицы в «Глянце» Кончаловского средствами преднамеренного «грубого редукционизма» [Razor 2008] соответствует оксиденталистскому взгляду на Москву как на город, где «якобы можно стать богатым и знаменитым, хотя и заплатив за это высокую моральную цену; модельный бизнес сродни проституции; все можно купить или продать, а все богатые несчастны» [там же]. В случае постсоветской постимперской России, в рамках герметичной национальной модели «провинция – столица», идеи оксидентализма подчеркивают стойкость дискурса инаковости, ресентимента и потребности в Другом как в условии саморепрезентации.
По определению Яна Бурумы и Авишая Маргалита, оксидентализм – это «дегуманизирующая картина Запада, нарисованная его врагами» [Buruma, Margalit 2004: 5]. В этом смысле он представляет собой столь же упрощенный подход, сколь и ориентализм, в котором неевропейские культуры, рассматриваемые через призму европейских культурных, религиозных и социальных ценностей, сводятся к объектам восхищения или враждебности. Оксидентализм просто «переворачивает воззрения ориенталистов с ног на голову» [Buruma, Margalit 2004:10]. То есть оксидентализм меняет лишь «направление взгляда», глядя на Запад извне и создавая в отношении него негативные стереотипы.
Коуз Венн определяет оксидентализм как дискурс, возникающий в этом процессе, и как реакцию на европейский модернизм. Взгляд извне «обращает внимание на становление современного мира и на становление Европы как Запада, так что западный модернизм постепенно становится привилегированной, если не доминирующей, формой общественного устройства, связанной со стремлением к унификации и тоталитаризации» [Venn 2000: 19]. Сегодня оксидентализм делит дискурсивное пространство с другими незападными нарративами современности, в том числе с постколониальной критикой; это помогает проиллюстрировать «взаимообразующую природу западной и незападной идентичностей» [Bonnett 2004: 7].
Такой подход, охватывающий весь спектр способов, посредством которых европейцы «могут определять свое место» [Bonnett 2004: 3] по отношению к Другому из третьего мира, может показаться слишком широким, а сведение всех взглядов на Запад извне к негативным – слишком узким. Но, несмотря на это, для анализа культурных дискурсов русского национализма оксидентализм остается полезной критической категорией именно потому, что способен помочь в поиске ответа на не закрытый до сих пор вопрос: принадлежит ли Россия Западу, то есть является ли она субъектом или объектом объективирующего оксиденталистского взгляда? Другими словами, является ли Россия западной и современной или же она презирает эти концепции и рассматривает Запад как чужака сквозь призму негативных стереотипов?
Оксиденталистская точка зрения не ограничивается незападными обществами. Все, кто чувствует себя маргинализованным современностью или чужим в том обществе, к которому принадлежит, могут концептуализировать центр как коррумпированный и бездушный. По тем же причинам городская интеллигенция, не находящая для себя места в мире рациональности и коммерции, может обратиться к идеализированному духовному прошлому своего народа. Русские городские интеллектуалы часто рисуют в своем воображении национальный дух, обитающий где-то в глубинке, и, принимая его сконструированную точку зрения как свою, критикуют коррумпированный современный центр как западный город. Как заметили Бурума и Маргалит, западный город олицетворяет «высокомерие, имперскость, секуляризм, индивидуализм, а также власть и притягательность денег» [Buruma, Margalit 2004: 16]. Это место торговли и коммерции; вот почему рынок – одно из его символических мест, а проститутка – одна из наиболее типичных его представительниц – становится объектом купли-продажи и похоти. В фильмах конца 1990-х годов, в первую очередь «Брат» (1997) и «Брат 2» (2000) Алексея Балабанова [79], городская обстановка, особенно обстановка американского города, недвусмысленно изображается царством коррупции, жадности и разврата [80]. Более современные фильмы и сериалы воздерживаются от безудержного изображения преступности и проституции, однако огромное количество фильмов, изображающих женщин из провинции, приехавших в Москву в поисках богатого «красавчика», очевидно свидетельствует о том, что принцип остался прежним.
С начала 2000-х годов на Москву чаще всего смотрят с точки зрения «межрегионального неравенства» – как на город, наживающийся на ресурсах остальной страны и в то же время все более отчуждающийся от нее [Bradshaw 2008: 104]. Владимир Каганский в своей книге «Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство» определяет эту трансформацию как разрыв связей между страной и ее центром – «симптом радикальной трансформации, неустойчивости и потери определенности» [Каганский 2001: 386]. Страна и столица, пишет он, «все более живут в разных эпохах и режимах, переживают и видят действительность по-разному. Москва игнорирует большую часть России, для которой она стала внешней далекой стихией» [Каганский 2001: 389]. Бурума и Маргалит подчеркивают, что оксидентализм – не «догма, которой привержены забитые крестьяне». Скорее, он отражает «страхи и предубеждения городской интеллигенции» [Buruma, Margalit 2004: 30]. Опросы общественного мнения показывают, что молодые и образованные жители российских городов, способные осмыслить экономический и культурный разрыв между центром и периферией, – и есть те, кто видит в Москве чудовищный бездушный мегаполис, живущий за счет ресурсов остальной части страны [Бавин 2003]. Подобный взгляд на Москву как на город-колонизатор аналогичен восприятию Запада (в основном Америки) как культурного и экономического колонизатора России.
Однако главное отличие здесь в том, что Москва стала Другим для остальной страны недавно, в то время как Запад был им всегда. Таким образом, современное недовольство Москвой развивается не только по линии оксиденталистского неприятия этого города как жадного, высокомерного и в конечном счете нерусского (поскольку им правят западные ценности индивидуализма и потребительства). Оно, помимо всего прочего, накладывает этот негативный имидж на ностальгический образ настоящей Москвы, способной символически представлять всё лучшее, что есть в России. Такая двойственность исключает полную и окончательную демонизацию Москвы и сдерживает оксиденталистский импульс. Москва – одновременно и западный город, и центр воображаемого символического прошлого народа – город, который необходимо возродить и использовать для создания иного, незападного дискурса современности. В то время как сегодняшняя Москва наделяется поистине оксиденталистскими чертами (ее роль в стране – средоточие коммерции, похоти, индивидуализма, светскости и материализма), Москва прошлого, в том числе совсем недавнего, легко становится предметом ностальгии [81]. Во многих отношениях до самой перестройки Москва оставалась городом мечты и сердцем родины, после чего миф о ней наконец подвергся реконструкции, наряду с другими грандиозными метанарративами советской идеологии.
Таким образом, Москва оксиденталистского дискурса недостаточно – как в географическом, так и во временном смысле – удалена от Москвы ностальгической, чтобы сделаться объектом безоговорочной враждебности. Двойственная природа Москвы – одновременно сердца России и ее врага – отражает сложное отношение к Западу, сочетающее в себе восхищение и негодование. По этой причине парадигма Москвы и провинции доминирует в современном
