В стремленья неизменном - все вперед!
Родимся мы в огне лучей без тени
И к зрелости бежим; но с той поры
Должны бороться против злых затмений,
И время требует назад дары.
Ты, Время, юность губишь беспощадно,
В морщинах искажаешь блеск красы,
Все, что прекрасно, пожираешь жадно,
Ничто не свято для твоей косы.
И все ж мой стих переживет столетья,
Так славы стоит, что хочу воспеть я.
Перевод Брюсова кажется близким оригиналу. Однако он, прежде всего, темен дурной, косноязычной темнотой. Строки 5-8 вообще осмыслить невозможно, если не заглянуть в оригинал; неясна и концовка, столь афористически четкая у Шекспира; интонация последнего стиха: "Так славы стоит, что хочу воспеть я" - двусмысленна и чрезмерно зыбка. К тому же перевод Брюсова отличается преобладанием поэтических общих мест, туманных отвлеченностей. У Шекспира персонифицированное Время в высшей степени материально и конкретно:
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow...
У Брюсова образ сглажен и нейтрализован:
Ты, Время, юность губишь беспощадно,
В морщинах искажаешь блеск красы...
У Маршака сонет приобрел конкретность образов и, главное, абсолютную четкость интонации. Кажется, что на мертвые строки Брюсова брызнули живой водой:
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчетные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочередно к вечности бегут.
Младенчества новорожденный серп
Стремится к зрелости, и наконец,
Кривых затмений испытав ущерб,
Сдает в борьбе свой золотой венец.
Резец годов у жизни на челе
За полосой проводит полосу.
Все лучшее, что дышит на земле,
Ложится под разящую косу.
Но время не сметет моей строки,
Где ты пребудешь смерти вопреки!
Второй катрен Маршаком убедительно осмыслен - меж тем как у Брюсова он остался набором бессвязных строк. Перевод Маршака обладает той цельностью, которая свойственна произведению искусства. Такой же вывод можно сделать при сравнении почти что любого сонета в переводе Маршака с его предшественниками. Возьмем некоторые из сонетов, переведенных наиболее крупными поэтами-переводчиками до Маршака. Так, сонет 55, посвященный аналогичной теме, что и 60-й, переведен Н. Гербелем:
Ни гордому столпу, ни царственной гробнице
Не пережить моих прославленных стихов,
И имя в них твое надежней сохранится,
Чем на дрянной плите, игралище веков.
Когда война столпы и арки вкруг низложит,
А памятники в прах рассыпятся в борьбе,
Ни Марса меч, ни пыл войны не уничтожат
Свидетельства, мой друг, живого о тебе.
И, вопреки вражде и демону сомнений,
Ты выступишь вперед - и похвала всегда
Сумеет место дать тебе средь поколений,
Какие будут жить до Страшного суда.
Итак, покамест сам на суд ты не предстанешь,
В стихах ты и в глазах век жить не перестанешь.
Некоторые частности Гербелю удалось сохранить ("...Марса меч"), но сонет под его пером стал мелко-хвастливым и пошлым. Шекспир предстает надменным бахвалом, называющим собственные стихи "прославленными", а гранитное надгробие - "дрянной плитой". К тому же этот, гербелевский, "Шекспир" отличается сентиментальной болтливостью, облеченной в рыхлую стиховую форму, иногда напоминающую романс:
Ни Марса меч, ни пыл войны не уничтожат
Свидетельства, мой друг, живого о тебе.
Н. Гербель удлинил стих - пятистопный ямб он заменил просторным шестистопником; при этом он все же потерял важнейшие черты шекспировской образности:
...your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
Разумеется, нет у Шекспира "прославленных стихов". В подлиннике говорится "this powerful rhyme" - "этот властный, могущественный стих".
Болтливый, дряблый перевод Н. Гербеля ненамного лучше совсем уж далекого от трагической лирики Шекспира перевода Ивана Мамуны:
Нет, мраморных гробниц расписанные плиты,
Вам ввек не пережить хвалебный голос мой!
Нет, песни о тебе не будут позабыты
Как надписи на урне гробовой!
И если бы война низвергла мавзолеи,
А чернь мятежная все зодчество людей,
И тут ни Марса меч, ни грозных битв трофеи
Не тронут памяти прославленной твоей!
Ни смерти не страшись, ни горечи забвенья;
Нет, в памяти людей ты будешь жить всегда;
И слава о тебе пройдет чрез поколенья,
И будет в мире жить до Страшного суда,
Когда, покорная призыву высшей силы,
Прекрасной, как всегда, ты встанешь из могилы.
Оставляя в стороне очевидную поэтическую беспомощность И. Мамуны, обратим внимание лишь на некоторые дикие сочетания: "расписанные плиты", "хвалебный голос", "надписи на урне", "все зодчество людей" и пр. Но вот особенно яркое место: "...грозных битв трофеи не тронут памяти прославленной твоей", - эти полторы строки начисто лишены смысла. И. Мамуна нагромоздил множество общих мест, нелепых, внешне напоминающих подлинник образов и, наконец, лишил сонет его обязательной строгой формы, прибегнув к немыслимому в сонете чередованию шести- и пятистопного ямба.
Вот как зазвучал 55-й сонет у Маршака:
Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил.
К ним не пристанет пыль и грязь веков.
Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд.
(When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry...)
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.
Ни смерть не увлечет тебя на дно,
Ни темного забвения вражда.
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.
Итак, до пробуждения живи
В стихах, в сердцах, исполненных любви.
(So, till the judgment that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.)
В переводе Маршака отсутствуют некоторые детали, характерные для традиционного стиля "ученой поэзии" шекспировской эпохи. Например, Маршак опустил условного Марса с его мечом. Отбрасывая условную образность, без которой он легко может обойтись - потому, что она является признаком преходящего и, собственно, давно прошедшего общего, условного стиля, Маршак бережно сохранил все черты индивидуального стиля Шекспира. Это, как сказано, и есть важнейшая черта маршаковского метода перевода - жертвовать устарелым, обветшалым, условно-общим в стиле сонетов во имя точнейшего воспроизведения индивидуального, никогда не стареющего. Н. Гербель, как и С. Ильин, держится общего, и Шекспир в его трактовке сереет, приравнивается к никому уже теперь не ведомым сонетистам XVI века или к эпигонам русского романтизма (это очень похожие явления: все эпигоны, как бы ни были различны гении, под которых они подделываются, - все эпигоны похожи друг на друга отсутствием творческого лица). Маршак же прежде всего воссоздает Шекспира как индивидуального поэта, его интересует, так сказать, _не родовое, а видовое, не общестилевое, а личное_, то есть Шекспир-гений. Он проходит мимо "меча Марса", зато передает - или, во всяком случае, стремится передать неожиданную метафору: "...posterity that wear this world out to the ending doom"
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.
Можно поверить, что в воссоздании Маршака эти стихи и в самом деле отвечают определению "This powerful rhyme" (сей могущественный стих) и что они способны пережить мраморные гробницы и статуи. Стихи Н. Гербеля (не говоря уж о виршах И. Мамуны), хотя и рекомендуют себя "прославленными", на бессмертие явно не способны и могут увековечить разве что беспомощность русских переводчиков конца прошлого века.
Впрочем, почти все свои переводы сонетов Шекспира Н. Гербель исполнил на уровне обывательской вульгарности. Сонет 56 под его пером приобретает удивительные стилистические свойства - черты пародии из "Сатирикона", он живо напоминает стихи Саши Черного. Вот Шекспир Гербеля:
Восстань, любовь моя! Ведь каждый уверяет,
Что возбудить тебя трудней, чем аппетит,
Который, получив сегодня все, молчит,
А завтра - чуть заря - протест свой заявляет.
Уподобись ему...
По внешним признакам у Маршака выражена та же мысль, но благородство слога (при некотором архаизме синтаксиса), сдержанная мужественность речи придают строфе совсем другое, высокое и торжественное поэтическое содержание, соответствующее шекспировскому:
Проснись, любовь! Твое ли острие
Тупей, чем жало голода и жажды?
Как ни обильны яства и питье,
Нельзя навек насытиться однажды.
Так и любовь.
(Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allay'd,
To-morrow sharpen'd in his former might:
So, love, be thou...)
Автор монографии о Маршаке Б. Галанов справедливо пишет: "...уподобляя... страсть аппетиту, сравнивая любовь с питьем или едой, Шекспир придает своим грубоватым, прозаичным на первый взгляд сравнениям поэтический блеск и поэтическую красоту. И Маршак-переводчик всегда в таких случаях стремится сохранить это своеобразие шекспировской поэтики, впитавшей в себя и активный, жизнеутверждающий дух Ренессанса, и возвышенное красноречие средневековых лириков" {Б. Галанов. С. Я. Маршак. Очерк жизни и творчества. М., Детгиз, 1962, стр. 221.}.
