Через Травинского я познакомился с Борей Стругацким (тогда всего лишь — соавтором «Страны багровых туч»), с Мишей Шемякиным (для него Владька организовал самую первую в жизни этого художника персональную выставку в журнале «Звезда», где Травинский служил), да и с другими, впоследствии известными людьми…
Однажды Владька принес на службу, в редакцию «Звезды», десяток стихов, переписанных ручкой на листиках — едва ли не автографы неизвестного поэта. Откуда он их добыл — я не спрашивал, думаю, через Сэнди Конрада (Александра Кондратова). Было это примерно в конце 1959-го либо в начале 1960 года. Проглядев их, я понял с первого мига, что передо мной стихи поэта, о каком мечтает любое поколение. Там были юношеские стишки, которые Бродский потом всячески скрывал от публикаций — о них его поэтический учитель Евгений Рейн как-то упомянул: «Обычные геологические вирши»… Верно, но ведь Рейн и сам, причем сразу, с первого прочтения, прочувствовал необычность личности автора, особость его, ни на кого из пишущей братии в Ленинграде непохожего — потому и обратил на него внимание, потому выделил сразу — сам признался… Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост.
Что необычного вы заметили в юношеских стихах Бродского?
Ну не соединял никто любовную лирику с таким тропом — «как мост»! Это прозвучало как взрыв из совершенно другой сферы. Из стихов про войну, что ли… И тот и другой жанры были нам привычны, но вот смешение вызывало эффект «балдежа»… Стихи заканчивались так: «Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути…» От этого внезапного сомнения — «может быть» — мы и приходили тогда в возбуждение… Как выразился потом Яков Гордин, «успели вскочить в этот поезд»!
Каким Бродский показался поначалу?
Боюсь, сегодня это не будет понятно никому. Мы жили в как бы вполне нормальном мире, в Пространстве социализма, то есть в обществе, задуманном как гармоническое и, следовательно, в принципе — бесконфликтное. Люди в нем нормально гордились, что имеют «непрерывный стаж», то есть всю жизнь работали на одном и том же рабочем месте; жили чаще всего на одной и той же «жилплощади» всю жизнь! Поездки за границу, новые страны, даже новые края в своей стране виделись роскошью, доступной лишь немногим везунчикам. Как правило, любая новизна была разовым, сюрпризным товаром. Все заботы их (нашей?) жизни были обычными, общечеловеческими: дожить спокойно от получки до получки, завоевать в виде доказательства своих достоинств новую женщину (мужчину), сделать карьеру, ну и славу добыть хорошо бы… Стихи Бродского вырывали нас из ровно- бесконфликтного житейского пространства, из пошлости (обыкновенности) нормального быта, мы вспоминали, что существует Время, Дух, Бог. Нас как бы предупредили, что есть предел у обычных желаний, у людской нормальной похоти — имя ему смерть, что существуют варианты иной жизни, чем наша попрыгучая суета советских сует… Иосиф восславил Язык, который им якобы водил, но на самом-то деле я об этом никогда не посмел бы при жизни ему сказать выучивал советских (не только советских, как выяснилось в итоге) читателей жить по-иному… Сам он в это никогда даже перед смертью — не смел, да и не желал поверить! Но мне видится — так было.
Позднее Бродский гордился тем, что вернул русской поэзии слово «душа». А трогал ли он души своих современников?
Кто-то сравнил его с «укротителем кобр», скрывавшихся в душах современников — юнцов и девиц. Флейтой своей поэзии он вызывал скрытые страсти из тьмы тайников — заставляя души танцевать перед ним. Помню, в той, первой читанной мной подборке были «Пилигримы». Поразительно новым словом прозвучали для нас эти обычные сегодня, наверное, стихи (тоже трудно это понять) — восславление не активных строителей мира, к чему нас десятилетиями приучали футуристы, конструктивисты, соцреалисты — Маяковский, Луговской, Тихонов, Сельвинский… Бродский приоткрыл, что соль мира таится и в чудаках, и в юродивых на обочине жизни, в тех, кто «гуляет сам по себе». Как киплинговские кошки!.. Еще помню из подборки «Стихи о Мигуэле Сервете»: сам персонаж завораживал меня со школьной парты, еретик, сожженный не инквизицией, а врагами ее, теми самыми, коих инквизиция истребляла… Напоминание о судьбе одиноких упрямцев!
Травинский приносил, помнится, и более поздние сочинения (запомнилось, напомнилось, — «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог»), в общем, рукописи доходили до меня ручьем!
А когда вы лично познакомились с Бродским?
Лично я познакомился с Иосифом случайно — вроде в «Звезде», куда он зачем-то забрел. Наверно, пообщаться…
Потом уже мы виделись в Публичной библиотеке — на широкой площадке перед входом наверх, к читальным залам, и вбок, в Рукописный отдел, там обычно собирались «говоруны», компании приятелей, обмениваясь мнениями и информацией. Помню, стоим втроем — с уже покойными историком Борисом Коганом (одним из авторов «Мифологического словаря») и Дмитрием Балашовым, впоследствии историческим писателем, а тогда моим коллегой-аспирантом… Подходит Иосиф, молча, угрюмо, сонно слушает байки. Не вмешивается в беседы мудрых историков… А мы-то заливаемся, хвосты распускаем, пытаясь друг другу понравиться. Боря Коган говорит: «А еще есть такая гипотеза: пирамиды в Центральной Америке выстроили пропавшие десять колен Израилевых…» Слышу странный звук сбоку: Иосиф встрепенулся. Сказал неожиданное: «О!» и опять замолчал. Но я заметил в этот миг другое, живое лицо!
Почти все, знавшие Бродского, рассказывают какой-нибудь забавный эпизод, связанный с ним. Найдется ли таковой в вашей памяти?
Забавный эпизод произошел через год (или позже?): вместе с Травинским мы сработали первый сценарий — для фильма «Николай Кибальчич» (режиссер В. Мельников). Лента получила хорошую прессу, первую категорию, прочие причиндалы. И вызывает меня на «Леннаучфильм» редактор В. Кирнарский: «Миш, с тобой хочет поговорить наш заслуженный режиссер» (кажется, фамилия его была Гайворонский, но за давностью лет, возможно, что-то перепутал. Не придавал детали никакого значения! Ну хочет познакомиться, так пусть хочет…). У «заслуженного человека» оказалась просьба: «Надоело работать со старыми авторами. Хотелось бы получить сценарий от какого-нибудь молодого таланта. Вы можете рассказать, кого в Ленинграде стоит пригласить на студию — из талантливой молодежи?» О, на это я всегда готов! И начал петь гимны своим приятелям, нуждавшимся в работе, в куске хлеба, каждую характеристику завершал, естественно, координатами — адресом и телефоном. Под конец сообщаю: «Самый талантливый человек в нашем городе — Иосиф Бродский. Если бы вы могли помочь ему, было бы истинное благодеяние. Совсем молодой человек, среднюю школу не кончил, подрабатывает в геологических партиях рабочим, в семье его считают пропащим… Если бы смогли дать ему какой-то заработок… Поверьте, никого лучше, никого талантливее в Питере не найдете! И заодно поможете его ситуации дома!» И разливаюсь соловьем, ибо почувствовал — вот тут клюет! искренно не понимал — в силу особенностей собственного дара, — что есть люди типа Иосифа, которые не могут писать на заказ, не в силах творить вопреки избранному жанру или выработанному стилю… В моем поведении работал чисто практический подход: надо помогать таланту «пробиться» в советское кино! Смешно, конечно, рассказывать про этакие штучки, но историю не перепишешь… Режиссер слушал, а потом говорит: «Адрес и телефон не нужен. Бродский — мой племянник. Мы в семье действительно считали его пропащим пареньком, но раз уж такой человек, как вы, его цените…» Я потом начисто позабыл смешной разговор, а вспомнил его случайно, через много лет, когда Марамзин в 1973 году прислал мне на дом три тома собрания сочинений Иосифа для написания предисловия, в одном из томов и увидел текст сценария, если не ошибаюсь, «Сады Павловска», а в примечании от редакции (то есть, видимо, от Марамзина) говорилось, что по сценарию был-таки снят фильм, получил в главке высокую оценку — но с некоей оговоркой: Министерство кинематографии рекомендовало студии «Леннаучфильм» переделать закадровый текст! Все-таки у них служили молодцы в главке, люди с чутьем! Ведь имя Бродского не было запретным. И известным оно еще не было — никому, кроме гор сточки питерских любителей рукописной поэзии. Но чиновники в Москве, восхищаясь лентой, учуяли-таки в ритмах неизвестного автора чуждый им запах. И попросили — убрать его! Что на свой лад, конечно, доказывает: они тоже были люди талантливые! В своем деле.
Встретился с Кирнарским, и он, усмехаясь, рассказал, как трудно было ему работать с новым сценаристом, как, придя на просмотр, Бродский гаркнул: «Это вы — редактор? Вас надо распять на экране!»
Как бы вы назвали ваши отношения с Иосифом в те годы? Дружбой? Хорошим знакомством?
