Миф о национальной исключительности не ушел в прошлое ни с адаптацией франкизма к новой ситуации на мировой арене, ни с включением страны в общую экономическую и политическую систему западноевропейских стран. Подспудно этот миф живет в национальном сознании и сейчас — ведь у него очень прочные корни: он опирается на традицию испанской общественной мысли, в значительной степени питавшуюся романсеро, рыцарским романом и литературой Золотого века; а точнее — литература была приспособлена пропагандой для своих целей. Против подобного манипулирования классическим наследием и выступает Гойтисоло. «Несмотря на глубокие перемены в наших социально-экономических структурах, — говорил писатель в одном из интервью в связи с публикацией романа „Возмездие графа дона Хулиана“, — старые мифы по-прежнему живут и владеют умами. Поэтому сегодня главная задача испанского писателя — разоблачение этих мифов».[12] А для того чтобы осуществить эту задачу, нужно знать, где же истоки мифов, на которые опирался франкизм.
Желание найти истоки такого искаженного прочтения классики заставляет Гойтисоло обратиться к поколению 1898 года — группе писателей начала XX века, в которую непосредственно входили (или были близки) Мигель де Унамуно, Анхель Ганивет, Хосе Ортега-и-Гассет, братья Мачадо, Асорин, Рамон дель Валье-Инклан, Пио Бароха, Рамиро де Маэсту и др. По политическим и художественным убеждениям группа была весьма неоднородна. К тому же взгляды многих из них претерпели эволюцию, что привело их в годы гражданской войны в противостоящие лагери.[13] Антонио Мачадо умер в эмиграции, Мигель де Унамуно в последние месяцы жизни вступил в резкий конфликт с франкистами, бросив им публично в лицо свое знаменитое: «Вы можете победить, но никогда не сможете убедить!»; а блестящий эссеист Рамиро де Маэсту открыто перешел в лагерь реакции, и его идея «hispanidad». «испанской общности», наличия у испанцев особых, только им присущих черт, легла в основу доктрины фаланги, создатель которой Хосе Антонио Примо де Ривера в своих выступлениях любил ссылаться на Маэсту. Объединяло же этих столь различных людей отношение к «современному маразму Испании», как говорил Унамуно, к Испании отсталой, темной, униженной поражением в испано-американской войне 1898 вода и потерей последних колоний. Что такое Испания, ее национальный характер, прошлое, историческая судьба — вот комплекс вопросов, стоявших перед ними. «Испания как проблема» — так обозначил впоследствии лейтмотив идейных поисков поколения 1898 года известный испанский ученый Педро Лаин Энтральго.
У Гойтисоло сложное и дифференцированное отношение к этой плеяде писателей; признавая безусловную художественную ценность их литературного наследия, он восстает против его идейного наполнения и против безоговорочного преклонения перед авторитетами. Подобное «обожествление» официальной критикой некоторых — далеко не всех — писателей этой группы под прикрытием рассуждений о литературной преемственности вело к забвению тех, чей талант расцвел в годы Республики: Макса Ауба, Хосе Бергамина, Рамона Сендера, Луиса Сернуды. Гойтисоло и в эссе, и в романе отстаивает право молодой интеллигенции выбирать учителей, решительно выступает за переоценку поколения 1898 года, особенно тех его представителей, кто — хотя бы отчасти — признавал исключительность Испании, всего «исконно испанского».
Выражение это, не раз встречающееся на страницах романа, восходит к циклу эссе Унамуно «Об исконности» (1895), публикация которых почти одновременно с книгой Анхеля Ганивета «Испанская идеология» (1896) подготовила идейное рождение поколения 1898 года. Под «исконностью» понималось народное начало в истории, литературе, в традициях, противопоставлявшееся всему официальному, насаждавшемуся сверху. Согласно Унамуно, только окунувшись в глубины крестьянского бытия, можно понять душу народа, «интраисторию», то есть не зависящую от событий государственной важности жизнь простых людей. И хотя субъективно в основе этой теории лежал глубокий демократизм Унамуно, от которого он никогда не отступал, к ней не раз обращались в поисках доказательств национальной исключительности, особой духовности испанцев.
Набор идеологических штампов, которые использовал франкизм для подтверждения излюбленного лозунга «Испания совсем другая», подвергается безжалостному осмеянию в романе «Возмездие графа дона Хулиана». А для большей убедительности в текст без всяких кавычек щедро вставляются цитаты из книг не только поколения 1898 года, но и писателей Золотого века, и романтиков, и многих других, воспевавших величие Испании. Скрытое цитирование — едва ли не основной прием, на котором в значительной степени держится роман. Впрочем, «скрытостъ» эта весьма условна: в конце книги Гойтисоло называет имена тех, чьи произведения он использовал; к тому же для эрудированного испанского читателя — а именно к нему в первую очередь обращается автор — большинство цитат легко узнаваемы. На вне-текстовые элементы в романе ложится большая смысловая нагрузка: для Гойтисоло гораздо важнее соотношение романа «Возмездие графа дона Хулиана» с традицией, чем с современностью, — ведь книга задумана как развенчание национальных мифов, Тщательный отбор цитат, их многофункциональность позволяют автору заявить о своей позиции: кто его единомышленники в испанской классической литературе, а кто — оппоненты. Если речь идет о Сервантесе, Луисе де Леон, Гонгоре, цитирование звучит как диалог, отсылка к классике — как аргумент в свою пользу; но гораздо чаще цитата дает повод для полемики или пародирования. На страницах романа все время идет яростное, напряженное противоборство идей, столкновение мнений. По-разному достигается это автором. Знаменитая фраза Унамуно «У меня болит Испания» часто помещается в контекст, где приобретает нелепый, гротескный оттенок. В парафразе стихотворения Мануэля Мачадо, брата известного поэта Антонио Мачадо, Сид, скачущий в изгнание с двенадцатью верными воинами, превращается в графа Хулиана, который уничтожает на испанской земле все «исконно кастильское». Часто ирония рождается резким, неожиданным контрапунктом: «набожная Изабелла, кладезь всевозможных добродетелей», оставшись одна, фанатически самозабвенно танцует под аккомпанемент «Роллинг стоунз»; а на фоне идиллического пейзажа — «утренний благовест в простых и скромных селениях Кастилии, Кастилии набожной и воинственной, Кастилии благородной, скромной и доблестной… на недовольных спускают собак, и священник отпевает покойников».
Кастилия, объединившая в свое время испанские земли в единое государство, воспринималась поколением 1898 года как символ родины, национального величия, ее традиции — как квинтэссенция всего испанского, ее прошлое — как непрестанная чреда героических деяний. Вслед за известным английским историком XIX века Боклем они считали, что климат, географические и природные условия накладывают неизгладимый отпечаток на личность человека, его психику. Суровой кастильской природе, диктующей аскетический образ жизни, отводилось в системе ценностей поколения 1898 года особое место как источнику формирования национального характера, специфически испанского мировосприятия. Едко высмеивает герой Гойтисоло этот культ Кастилии, «блистательную плеяду первооткрывателей исконной исторической основы — скудного монотонного пейзажа».
Кажется, он не щадит ничего. Не раз мелькают на страницах романа упоминания о славных эпизодах испанской истории, но помещены они чаще всего в подчеркнуто иронический контекст. При этом Гойтисоло выбирает лишь те события, которыми принято иллюстрировать рассуждения о стойкости и несгибаемости духа, качествах, якобы неотделимых от испанцев.
Даже особый тип человека создает писатель, homo hispanicus, следуя франкистской доктрине и используя ее основные тезисы в качестве строительного материала. Нomo hispanicus в романе и одноименном эссе Гойтисоло наделен всеми качествами, что традиционно приписывают «истинному испанцу»: он законопослушен, аскетичен, набожен, мужествен, твердо верит в свой избранность. Вера эта опирается на память о былом величии и подкрепляется фашистскими призывами «возродить Империю духа» (вот почему так много в романе нарочито глубокомысленных выражений типа «эманации духа», «метафизические сущности», «реальную жизнь надо подчинить абсолютным императивам духа» и т. д.). Мироощущение homo hispanicus проникнуто стоицизмом, поскольку воспитан он в духе Сенеки: в Испании принято родившегося на ее территории римского философа-стоика считать испанцем, а его систему — основным фактором формирования «исконно испанской» психологии. Традиция эта сложилась давно и прочно закрепилась не только на уровне обыденного сознания, но и в качестве официальной точки зрения. Если взять внушительное семидесятитомное издание испанской энциклопедии, вышедшее в 1981 году, то мы увидим, что Сенека там определяется как «испанский философ, поэт и писатель римской эпохи». На эту же традицию опирается, например, в своих работах («Важнейшие особенности испанской литературы», «Роль испанцев в истории» и др.) выдающийся филолог Рамон Менендес Пидаль, автор глубоких исследований по испанской литературе Золотого века, романсеро, собиратель фольклора. Он, не колеблясь, относит Сенеку, равно как и Марциала и Лукана, к испанской культурной традиции. Естественно, что Сенека, занимающий столь почетное место в социальной мифологии франкизма, так часто встречается на страницах романа, главная цель которого — демифологизация режима.
