– Не переживайте, – говорит Вальтер, – у нас тоже так было. Читали Гёте, слушали Вагнера, а всё равно казнили, казнили…
– Не говорите ерунды! – отвечает Вера. – Одно дело ваши «наци», другое дело я! Так, кто пойдёт к доске? Мелани, попрошу вас!
Бельгийка Мелани, как обычно, в драных джинсах, со жвачкой во рту, лениво выгребает к доске, ставит жирную запятую после второго слова, но смысл остаётся прежним: казнить! Вера вызывает француза Патрика, итальянца Марко, англичанку Кэтрин, и раз за разом фраза оборачивается гибельным императивом. Так, кто там тянет руку? Вера вглядывается в дальний угол и обнаруживает сидящего за столом ребёнка. Он очень большого роста, пожалуй, выше остальных взрослых, но видно, что это ребёнок лет десяти. Внезапно накатывает слабость – она знает этого ребёнка! Причём Вера убеждена: он-то сразу разберётся с упражнением, такая задачка для него – раз плюнуть, главное – вызвать его к доске. Вера делает жест, мол, выходи, ребёнок встаёт перед аудиторией, и тут становится заметно: он просто огромный!
– Вау! – Шпокает жвачкой Мелани. – Какой большой беби!
Ребёнок, однако, не отвечает на реплику, он абсолютно серьёзен. Он берёт мел, стирает написанное и выводит большими буквами: «ФАРМАЦЕВТ – НЕ НУЖЕН!»
Статья опубликована :
№35 (6336) (2011-09-07) 2
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
Портфель "ЛГ"
Это забывать нельзя
НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОЕ
В горькую годовщину войны, в июне этого года, на Поклонной горе, в Центральном музее Великой Отечественной войны, была открыта выставка с неброским названием «Принудительный труд». Выставка эта – в ней полтысячи документов, почти столько же фотоснимков – посвящена советским людям, угодившим в годы войны в Германию, в пресловутый рейх.
Кстати, надо заметить особо одно и отдать этому должное: выставку организовали сами немцы и привезли её к нам, в Москву. Более того, как я слышал, собираются провезти по миру и показать в других городах.
Всякому человеку, посещающему выставку, невольно делается больно, виски стискивает, а глаза начинает щипать, как от фронтового дыма: на стендах продемонстрировано то, что мы обычно называем обыкновенным фашизмом. Хотя действительность была куда более жестокой, чем то, что представлено на стендах.
Генерал Михаил Михальчев, один из руководителей музея на Поклонной горе, заметил, что мало кому известен следующий факт: шестьдесят с лишним процентов советских людей, оказавшихся на немецкой чужбине, – и гражданских, и военных, – не вернулись домой – почти семь человек из десяти. Без малого 70 процентов. В то время как из немцев, побывавших в плену у нас, не вернулись домой только 12,5 процента. Вот такое соотношение! Причём надо учитывать факт, что гражданских лиц мы на принудительный труд из Германии в СССР не направляли.
Вся политика Гитлера была направлена на уничтожение всего русского, советского. На совещании в Берлине в марте 1941 года фюрер заявил, что в первые же месяцы войны население таких крупных городов, как Москва и Ленинград, должно быть уничтожено полностью (другие приметные города также входили в этот список). Иначе, заявил Гитлер, зимой эти города не прокормить.
Неплохо, чтобы этот страшный факт не сбрасывали со счетов и держали у себя в уме разные теледеятели, снимающие ныне передачи «про войну» и всё время старающиеся усадить Сталина на одну скамеечку с Гитлером.
Как гитлеровцы относились в своих концлагерях к нашим людям – об этом речь ещё пойдёт.
Когда наступил победный сорок пятый, то пленных немцев в наших лагерях собаками не травили, и опыты над ними не производили, и скальпы с них не снимали, чтобы сделать жидковолосый паричок для какой-нибудь дамочки, – для пленных немцев и полевые кухни, если прибывала колонна новеньких, разворачивали, и медсанбаты заставляли раскинуть свои палатки, когда оказывалось слишком много больных. Более того – немцам оставили в плену их ордена, и желающие всегда могли покрасоваться… Более того, после поражения под Сталинградом немцы вели даже переговоры о том, чтобы генералам и офицерам оставить кортики. Но этот вариант не прошёл.
Кстати, для сравнения генерал Михальчев привёл такую цифру: из французских военнослужащих, взятых в плен в 1940 году, домой в сорок пятом не вернулись только 2,6 процента… 2,6 процента – это обычная естественная убыль. Даже меньше. Остальные остались живы. Для разных наций был разный плен. Для наших – самый страшный, гибельный.
В России почти нет семей, домов, которые так или иначе не были связаны с войной, с боевым прошлым страны, с Победой, как нет семей, где бы не было погибших, изувеченных, пропавших без вести. И конечно же, во многих домах у нас знают, что такое рабский труд, подневольная каторга на чужой земле в годы Великой Отечественной.
Только из сёл и городов, попавших в оккупированную зону, в неволю угодило почти пять миллионов человек – они стали «остарбайтерами». После войны они также были отправлены в лагеря, уже в наши – их объявили «коллаборатерами». Предателями, иначе говоря… Хуже доли для человека не придумаешь.
И всё-таки были доли хуже.
Сразу же после войны в Германии – в нашей зоне – служил советский офицер-картограф капитан (а потом майор) Марк Митников. Сын его Анатолий Маркович недавно издал в Москве дневники отца, где подробно описана Германия послевоенной поры, её нравы, порядки, то, как общались завоеватели и завоёванные. Дневники эти называются «Германия, середина XX века. Записки советского офицера».
В один из дней капитан Митников отправился в служебную командировку из своей части в знаменитый Веймар; уже в Веймаре он попросил таксиста отвезти в Бухенвальд, находившийся неподалёку.
Таксист хотя и неохотно, но согласился. «Бухенвальд, – как написал Митников, – представлял из себя «груды развороченной арматуры, воронки и ямы, курганы грязно-жёлтой глины. Поросшие густым бурьяном фундаменты каких-то зданий…» Около одного из таких развороченных зданий капитан нашёл «хранителя» разбитого концлагеря Карла Штрауба, бывшего узника Бухенвальда, просидевшего здесь семь лет.
Штрауб сказал много хороших слов о русских, поведал и о том, как русские готовили в Бухенвальде восстание, – если бы не они, погибших в лагере было бы гораздо больше. Митников спросил у него: знали ли о существовании концлагеря местные жители?
Штрауб подтвердил: знали. «Но вряд ли нашёлся хотя бы один в то время, чтобы говорить о лагере даже с закадычным другом. Система взаимной слежки и доносов так была распространена, что никому не хотелось попасть в число подозреваемых, а затем самому угодить за решётку».
Когда осматривали лагерь, Штрауб показал советскому офицеру остатки стены с выбоинами. Оказывается, немцы ставили к этой стенке заключённых, связанных верёвкой, затем практиковались в стрельбе по ним с близкого расстояния. Причём, как отметил сам Митников, «задача заключалась в том, чтобы не убить, а только ранить человека в руку, ногу или в другую часть тела и проверить на нём отравляющее действие веществ, находящихся в пуле… Специалисты следили за поведением и агонией раненых…»
Да-а, если вести речь о плене, то сам такой факт – один только факт – действует на человека в несколько сот раз сильнее, чем фотографии, которые есть на выставке. Где наши пленные под присмотром вооружённых солдат рейха ремонтируют какую-то немецкую дорогу, едят помои из грязного бака или наши остарбайтеры отдыхают в одном из залов музея, куда их поместили, как в обустроенное общежитие…
Штрауб показал капитану Митникову большое отверстие, из которого вниз, в подвал, спускался бетонный лоток. К лотку подъезжала машина с людьми (нашими людьми, советскими), из кузова их спускали по лотку вниз, в подвал… В подвале их встречала пара дюжих эсэсовцев и била молотками по затылкам – глушила, как животных. Потерявших сознание людей подвешивали на крючья и, пока они были ещё живые, начинали разделывать ножами. Делали это люди в белых халатах – они вспарывали животы, потрошили, брали органы для опытов (пересадки, столь модные ныне, тогда ещё, насколько я знаю, не практиковались); изъяв всё полезное по части медицины и науки, сбривали с жертв волосы – набивали ими матрасы, выламывали золотые зубы (золото шло в переплавку и на изящные изделия для модных берлинских дамочек), сдирали кожу, из которой шили, как считали сами гестаповцы, великолепные абажуры, причём очень ценилась кожа с татуировкой.
То, что оставалось от человека, который ещё двадцать минут назад был живым, на тележке увозили в печь крематория. Крематорий находился рядом, за забором – рукой подать, и являлся частью технологического цикла.
