Итак, что же там? Оторвав край конверта, она вынимает записку и, прежде чем прочесть, принюхивается. Так и есть: аромат «Шанель» – эти духи были принесены ею три месяца назад. Надо же, какая экономная: половину крошечного пузырька на столько времени растянула! Она вообще стала там такой рациональной и педантичной, что диву даёшься! Вот и в записке всё поименовано по пунктам:
1. Нужна зубная паста с мятным вкусом. Не перепутай: с мятным, другой вкус вызывает у меня тошноту.
2. Принеси вязаные домашние тапки с кошачьими мордочками. Здесь постоянно дуют сквозняки, и в обычных тапках холодно.
3. Захвати байковый халат – по той же причине, не хочу мёрзнуть.
4. Из еды купи питьевой йогурт и банку консервированных ананасов, нарезанных кольцами. Обрати внимание: КОЛЬЦАМИ, а не кусочками, у тех совсем другой вкус.
5. Журнал Cosmopoliten оказался неинтересным. Принеси не столь гламурное чтиво, хотелось бы прочитать что-то о проблемах современной семьи.
Ну и так далее, всего пятнадцать пунктов. Почему от всех этих безобидных реестров веет жутью? Потому что надо писать о другом, надо с первой до последней строчки выть, рвать на себе волосы, а не просить «прочитать что-то о проблемах современной семьи»! Б... У тебя была самая современная семья, современнее не бывает, и что в итоге?!
Отложив конверт, она вынимает из сумочки сигареты, прикуривает дрожащими руками и после нескольких глубоких затяжек продолжает чтение. Ещё требуют полотенце, телепрограмму на неделю, три упаковки женских прокладок, блок сигарет, чёрта лысого, а в конце, как всегда, ставит полное имя: Любовь. Имя звучит издевательски, какой-то гомерической насмешкой звучит, хорошо ещё, не приписывает, как раньше: «твоя сестра». Может, забывает, а может, уже не считает нужным лишний раз напоминать, мол, ты – моя ближайшая родственница, значит, обязана ухаживать за мной и таскать всё это дерьмо, включая телепрограмму.
А ведь Вера могла бы напрочь порвать с этой жутью, одним махом разрезав кровавую пуповину, что связывала их многие годы. Она, собственно, и разрезала, когда съехала с прежнего адреса, спешно обменяв жильё в Замоскворечье на хавиру в Царицыно. Странная была операция, любой из знакомых сказал бы: ты – дура, если решилась на столь неравноценный обмен! То есть сказал бы, если б знал, но, по счастью, никто этого не знает. Она просто сбежала куда подальше, ей хотелось затеряться, зарыться в песок, замуроваться в асфальт, в бетон, лечь на дно, как подводная лодка, и лежать в режиме полного молчания. Ни знакомым, ни соседям, ни товарищам по работе (с которой она быстро уволилась) Вера не сказала ни слова, просто исчезла в одном месте и возникла в другом. Она даже причёску изменила и цвет волос – вместо легкомысленной длинноволосой блондинки в Царицыно появилась короткостриженая брюнетка в чёрной кожаной куртке, в чёрных джинсах и в чёрных очках. А что? Траурный облик вполне соответствовал положению беглянки, ну и, понятно, маскировал. Бывшие знакомые, как правило, её не узнавали; от тех же, кто окликал, она отворачивалась: мол, я – не я и хата не моя.
Это была свобода, живительный глоток воздуха, которым не дышала с момента смерти матери. До этого она ещё как-то умудрялась дышать, ходить на работу, выносить взгляды соседей, наверное, чувствовала защиту матери, но уже на девятый день почувствовала вокруг пугающую пустоту. Если на похороны народ ещё пришёл, были и родственники, и соседи, то на девять дней не пришёл НИКТО. Мол, долг вежливости отдан, теперь варись в своём соку. И тогда стало страшно. Она сидела среди наготовленных салатов, кутьи, блинов, раскрытых бутылок водки, и в неё вползал космический какой-то страх. Казалось, её отправили в одиночный полёт на Луну, точнее, на Марс или Нептун – куда-то в холодную бездну. Всё население Земли осталось в своей колыбели, она же летела в чёрной пустоте, удаляясь от людей всё дальше, дальше…
Она жутко напилась, можно сказать, надралась. Сидела перед портретом матери, хлопала рюмку за рюмкой, закусывая вначале кутьёй, затем вообще не закусывая. Когда же прошёл похмельный синдром, начался ад. Если раньше её прикрывала мать, то теперь оголились и тылы, и фланги, любой мог нанести удар в незащищённое место. Чтобы избежать ударов, она выработала особый режим, исключающий прямые столкновения с людьми. Перед тем, как выйти на улицу, вначале выглядывала с балкона: не сидит ли кто на скамейке у подъезда? Потом озирала в глазок лестничную площадку, прислушивалась, не хлопает ли дверь лифта, лишь затем выскакивала на улицу с надвинутой на глаза кепкой и поднятым воротником. На работе – никаких междусобойчиков и задержек: от звонка до звонка, хорошо ещё, стол за шкафом, в уединённом месте. А чтобы не слушать пересудов – наушники в уши, и прощайте, слухи-сплетни! Обычно она включала колыбельную Брамса, раз по десять слушала, ну очень успокаивало. В магазины же ходила только круглосуточные, что ночью работают. Пару раз к ней приставали подозрительные личности, однажды пытались отнять деньги, но лучше трястись от страха, шагая по ночным переулкам, чем проходить к подъезду под перекрёстными взглядами соседей.
Впрочем, она вытерпела бы даже взгляды, невыносимы были именно звонки и письма той, кто подписывался: Любовь. Раньше трубку поднимала мать и с каменным лицом слушала бред дочери, обдолбанной препаратами и напрочь утратившей память. Веру не подпускали к телефону, говоря: она на работе. Или: вышла в магазин. На письма тоже отвечала мать; она и на свидания ездила с кошёлками, набитыми всякой дребеденью. А когда это надо делать самой?! Слышать голос, записки читать, а главное – мотаться в «мёртвый дом», чтоб он развалился! Такую жизнь не только на Царицыно – на Мытищи без сожаления обменяешь!
С трудом отвоёванная свобода кончилась, когда сообщила сестре новый адрес. Не хотела ведь сообщать, но – упустила шанс, то есть сама накинула петлю на шею. Почему?! Вера вдруг пугается ответа. Она знает, почему, но не хочет этому верить. Нет, на такое она не способна, чушь! Она выкуривает вторую сигарету, перемещается в кухню, ставит чайник, и постепенно возбуждение утихает. Прожитый день завершён, скоро ко сну, пусть со снотворным, но лучше так, чем ворочаться всю ночь, выкуривая пачку или даже две. Во время бессонницы всякое взбредало в голову, например, среди ночи звонила знакомым: разыщите ей, дескать, хорошего фармацевта.
– Постой, я ещё не проснулся… Для начала скажи: ты где?!
– В Караганде. Найдёшь хорошего фармацевта?
– Можно попробовать…. А что значит – хорошего?
– Это значит: имеющего доступ к любым медикаментам, а не того, кто аспирин отпускает.
– К любым, значит… Ладно, где теперь живёшь? И чем? Ты, говорят, даже с работы уволилась…
– Уволилась. И адрес сменила. И номер телефона, как ты видишь, у меня другой.
– Вижу, что другой… Ладно, я тебе позвоню, если фармацевта найду.
– Я сама позвоню. Ты главное – найди.
Она пресекала лишние разговоры, в конце концов, какое им дело, почему нужен хороший фармацевт? Дежурные расспросы о жизни всё равно скатятся к единственной теме, которая до сих пор (а времени уже прошло немало!) интересовала всех и вся. Они почему-то считали, что имеют право поднимать эту тему, лезть в душу, не отряхнув обуви, и топтаться там, оставляя грязные следы. Даже удивительно: насколько любопытное животное человек! Брюхо нынче набито у всех, зато информационный голод по-прежнему мучает: подай им, понимаешь, что-нибудь жареное на прогорклом масле журналистики, а ещё лучше – что-нибудь столь жуткое, чтоб до костей проняло и тут же отпустило. Мол, это же не со мной, хвала аллаху, это с другими, но знать очень хочется! «Хочу всё знать!» – читалось крупными буквами на лбу любопытствующих (кажется, в далёком детстве был такой тележурнал). А что тебя судороги бьют и кишки завязываются морским узлом, никого не волнует. От силы пару человек волнует, в лучшем случае трёх, с ними она и поддерживает (пока) зыбкие отношения.
Ну, здравствуй, друг «Имован»! Надёжный друг, безотказный, палочка-выручалочка, не позволяющая бессоннице пожирать мозг, высасывать душу и превращаться в монстра. Вера высыпает на ладонь таблетку, добавляет ещё одну и, глотнув вдогонку остывшему чаю, падает лицом в подушку. «Имован» ограждал в том числе от кошмаров, накрывая подсознание чёрным одеялом, укутывая им измождённый мозг, и разве что под утро, когда наступало пробуждение, сюрриковое видение иногда пролезало вёрткой хитрой змеёй и наносило укус.
На этот раз змея опережает звонок будильника на минуту, но куснуть успевает болезненно. Куда она попала? Ага, это аудитория, где сидит «сборная Европы», готовая усвоить очередной урок русского. Какой оборот будем сегодня изучать? «Казнить нельзя помиловать»? Очень хорошо! Итак, если поставить запятую в этом месте, то какой будет смысл? Правильно: казнить! А если поставим в другом месте – что изменится? «Сборная Европы» качает головами, мол, ничего не изменится! Как это?! Вы что, сброд иноземный, хотите сказать, что знаете язык лучше меня?! Вера ставит запятую в нужном месте, только смысл (она и впрямь это чувствует) не меняется. То есть как ни ставь, а получается: казнить!
