И я уже почти решился, хотя и не знал ещё толком, как это, без чего не бывает искусства, делается. Анина грудь вздымалась, как пишут в романах, касаясь пуговичек на моей рубахе, но у меня почему-то вставали дыбом не пушистые волоски на тощих костлявых руках, а подымалось постыдно нечто совсем другое и в другом месте.
– Ну! – зыркнул Тихон, как будто и был самоличной тенью Грозного Ивана.
– Я не буду целоваться с ним! – выпалила Аня, и румянец на её щеках туго, как при ударе, поменял цвет: с брусничного на совсем уж малиновый.
– Я не буду целоваться с ним! – повторила, прокричав мне это прямо в физию, и, круто развернувшись на только-только входивших в моду шпильках, рванула за кулису. Куда-то в сторону Сибири.
Я покрылся испариной. Она в равной степени могла быть и росою позора, и благодатью избавления от оного. Телеграфный столб, взмокший от напряжения и противоречивости информации, удерживаемой им на весу.
– Да, братец, – обречённо вздохнул Тихон Тихоныч, как будто в поцелуе отказали ему.
Он так старательно учил меня произносить раздельно фразу «Довольно, стыдно мне / Пред гордою полячкой унижаться», что ему жаль было своих усилий.
– Довольно. Точка. Даже восклицательный знак, – наставлял он меня из зала. – Довольно – и помолчи.
И Тихон величественно насупливал свои простецкие, овсяные, выгоревшие брови и держал многозначительную паузу.
– А у тебя получается скороговорка: довольно стыдно мне – и далее по тексту.
Возможно, Аня поняла, что поцелуй она меня сейчас, на репетиции, ей придётся целовать и на спектакле, а там среди зрителей наверняка окажется не только моя одноклассница, но и её парень и даже, возможно, не один: такие девушки, как правило, не однолюбки, не ограничиваются одним-единственным.
Или Тихон и впрямь переучил меня, и я перестарался, переусердствовал в гневливости по отношению к этой «гордой панночке», полячке цыганского происхождения?
А скорее – бойтесь слишком долгих пауз, когда вам велят поцеловать женщину. Даже если, как в анекдоте о сексе на Красной площади, советы эти идут из зрительного зала.
Они этого не любят. Даже такие юные, какой была Аня.
А может, я просто изначально был ей противен или опротивел по ходу наших бесконечных репетиций.
Сейчас я больше думаю о другом.
Тень Грозного меня усыновила...
Царевич я.
Сколько детдомовцев, не помнящих родства отрошников, могли вслед за мною с таким же основанием и пафосом проскандировать это в лицо надвигающемуся на них миру!
А сейчас их, безродных, и того больше. Того и гляди, где-нибудь на дальних или ближних подступах к Москве, а то и в самой Первопрестольной, под какой-нибудь облезлою железнодорожной лавкою, объявится новоиспечённый Гришка Отрепьев.
И пойдёт на приступ.
Имейте в виду: Григорий невероятно мужественно и высокомерно держался даже во время четвертования. Даже приведённую к нему думными дьяками родную мать не пожелал видеть и отправил обратно.
От греха подальше.
Если кто и усыновляет их, сегодняшних, всерьёз, то это действительно только Тень.
Тень некогда великой империи.
И нарекает их уже из гроба: Гришами и Ванями. Будущих Отрепьевых и Грозных, которые иной порою суть одно и то же лицо.
Мне жалко мой интернат. В лихие 90-е детей из него выселили и туда вселились более взрослые дети, наши сыновья и внуки, в том числе сыновья и внуки вчерашних детдомовцев – двести пятая «чеченская» бригада. Сейчас её там, слава богу, уже нету. А по кирпичному, некогда такому прочному телу интерната пошла зловещая трещина.
Такая, какая бывает при инфарктах. На сердце.
Клуб 12 стульев
Прыжки со звёздами!
ТВ «КЛУБА ДС»
Ну дела! Сижу, никого не трогаю, и вдруг звонок:
– Телевидение беспокоит. Делаем программу «Прыжки с самолёта со звёздами». Будете прыгать с парашютом.
– А я боюсь прыгать с парашютом!
– Ну, тогда прыгайте без парашюта!
– А кто вам сказал, что я звезда?
– У нас кто хоть раз мелькнул по телику – звезда! Вы мелькнули в передаче «Их разыскивает милиция». Так что приходите! Парашюты у нас надёжные. Ими всего один раз пользовались, в сорок пятом.
Пришёл. Смотрю, действительно сплошные звёзды, и нам говорят:
– Будете прыгать с трёх тысяч метров.
– Так поубиваемся же!
– Ну и что, звёзд много. Нам главное – удивить зрителей! На всякий случай внизу дежурят спасатели из фирмы «Ритуал». Когда прыгнете, досчитаете до десяти и дёрнете за кольцо!
– А за какое кольцо? – спрашивает Тина Канделаки. – У меня их десять!
– За одиннадцатое!
Спрашиваю:
– А кто в жюри?
– Мартиросян и Цекало.
Цекало, кстати, недавно тоже прыгал. Правда, парашют у него не раскрылся. Но он остался жив, потому что прыгнул, когда самолёт ещё не взлетел!..
Назавтра привезли нас к какому-то странному самолёту: хвоста нет, мотор подвязан верёвочкой, а в кабине лётчика вместо стекла газетка «Спидинфо».
Оказывается, этот чудесный самолёт поведёт сам Якубович. Взлетать-то он взлетает, но пока ему подарки не вручат, садиться отказывается.
Народу на это шоу набилось – не продохнуть. Сидим друг на друге: Валерия на Пригожине, Пугачёва на Галкине, Моисеев на Пенкине, Степаненко на Петросяне.
Я тоже на ком-то уселся. Летим, чувствую, что-то там у меня колет… Пощупал – усы. Оказалось, на Боярском сижу!
Взлетели. Все дрожат, один Боря Моисеев спокоен.
– Мне, – говорит, – волноваться нечего, я написал завещание.
– И кому ж ты, Боря, всё завещал?
– Конечно, себе – любимому!
И тут шум-крик. Оказывается, у Галкина кто-то парашют свистнул. Он, бедный, мечется: «Кто взял, кто взял?» И только тогда поняли, «кто взял», когда увидели, что Киркоров летит с двумя парашютами!
«О! – думаю. – Народ тут жуликоватый! Надо сигать следом за Филей!» И тут мне Боярский как дал под зад, я и вылетел из самолёта!
Ну, лечу и, чтоб не так страшно было, даже песню затянул: «Единственная моя…» – и тут мне в рот чуть не залетел воробей. Елена Воробей! Летит прямо на меня и чирикает! Я кричу:
– Кончай чирикать, уходи влево!
А она:
– Не боись! Воробьи не орлы. Тухлятину не хаваем!
Дальше посыпались все. Мимо с криком «Ё-моё!» камнем промчалась Тина Канделаки. За ней, смотрю, Петросян со своей Степаненко. Слышу, она говорит:
– Ваганыч, зачем мы здесь? Мы и так каждый день по всем программам!
– Неправда. Нас ещё ни разу не показывали в передаче «Секс с Анфисой Чеховой».
Потом со мной гимнастка Хоркина поравнялась.
– А правда, – спрашиваю, – что вы рекорд мира установили, сорок пять раз подтянулись?
– Что вы, – говорит, – этот рекорд давно Гурченко побила. Она уже пятьдесят раз подтянулась!
И тут чувствую, что-то на меня капает. Думал, дождь. Посмотрел наверх, а это прямо надо мной «Чай вдвоём»!
Только ушёл от них, надо мной чукча летит – Абрамович. В одних трусах и плачет. Кобзон спрашивает:
– Что с тобой, Роман?
– Штаны слетели.
– А зачем они тебе? Они ж рваные.
– Да?! А в чём я в налоговую ходить буду?!
Дальше – мама родная… Думал – туча, а это Монтсеррат Кабалье! И парашют у неё какой-то особенный. С холодильником, с телевизором и с биотуалетом!
– А где, – спрашиваю, – Колян?
– О, сеньор Басков у меня за пазуха! Вместе с шарманкой!
– Почему с шарманкой?
– А это всё, что ему досталось после развода!
Вот Винокур молодец – всех удивил. Летит, парашют не раскрывает. Настоящий затяжной прыжок. Потом выяснилось: у него из кармана бутылка выпала и он её догонял!
И вдруг – о ужас – перед самой землёй какой-то гуманоид со мной поравнялся! Рожа зверская, губы навыкате, шерсть дыбом! Присмотрелся, а это Сергей Зверев с похмелья!
