Нарвской площади.
В эрмитажном Отделе рисунков рядом с шедеврами величайших художников бережно хранится папка с гравюрами Александра Никольского. Эти рисунки сделаны Никольским во время блокады. В Эрмитаже хранится и блокадный дневник Никольского – очень подробно он описывает день за днём: как жили люди, о чём разговаривали, как работали, с кем дружили – драгоценные подробности блокадной повседневной жизни, 127 страниц текста с рисунками.
Читаешь и представляешь себе ярко и насыщенно ту жизнь и привычки тех людей, которых уже давно нет на свете, слышишь их голоса: «Сидим в бомбоубежище уже три месяца. Нет света, нет отопления. Сидим в темноте при коптилках, но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить здесь новый, 1942 год. Я склеил из полуватмана небольшую ёлку. Достать настоящую теперь невозможно. Делаю на неё украшения из золотой бумаги, думаю – лучше ёлку подвесить к потолку».
Ещё одна запись: «6 января. Четверг. Каждая минута, каждое движение направлены на поддержание существования. 2–3 ошибки в мелочах приводят к серьёзным неприятностям, вплоть до смерти. Всё это в соединении с коротким днём и отсутствием электричества лишает пока возможности работать. А работать очень хочется. Хочется продолжить начатое и исполнить задуманное. 30 рисунков стадиона – большая работа, сделал несколько рисунков во время бомбёжки и обстрела. Но это трудно далось. Эту работу хочется продолжить: в голове всё уже так ясно сложилось. Дело только за руками, карандашом и бумагой. Задумал новую серию работ. Я задумал серию памятников – памятных точек боёв за Ленинград. Такой – в полном смысле пространственный, коллективный памятник боям на подступах к Ленинграду».
Через несколько дней: «А жизнь течёт своим чередом. Вчера был день исключительный по внешним обстоятельствам. К. И. Кашин защитил диссертацию на кандидата архитектурных наук. В ночь умер Василий Петрович Малиновский, друг, выдающийся архитектор. Смерти становятся обыденностью. Смерти не потрясают. Нервы притупились. Но сдавать город нельзя – лучше умереть, чем сдать… Я твёрдо верю в скорое снятие осады и начал думать о проекте триумфальных арок для встречи Героев – войск, освободивших Ленинград. Специалист должен быть готов всегда – и я готовлюсь, не ожидая заказов. Мыслей, и конкретных, много, но, к сожалению, фиксация их на бумаге затруднена или просто невозможна – нет электричества, а светлое время тратится на обслуживание себя. При коптилке же работа относительная и почти невозможная. Работать хочется до чёрта, а не выходит, и досадно, что время уходит даром! В Комитете по делам искусств я включён в список на разрешение рисовать по городу. Вот чем можно сейчас заниматься. И интересно, и нужно».
Читаешь письма, дневники тех дней и не понимаешь: как они жили, как смотрели на мир, как не огрубели, не утратили чувства сострадания, внимания, восторга, наконец, перед жизнью?! Непостижимо… Иногда думаешь: какой же нравственной силы были люди, как они умели не сдаваться и не унижаться, а жить по мере сил наполненной высокими идеалами жизнью? В чём их секрет, в чём их сила… Вот о чём, мне кажется, есть смысл думать, и вот ради чего есть смысл вспоминать те дни.
10 декабря 1941 года в окружённом, скованном полной блокадой Ленинграде, в одном из залов Эрмитажа при температуре минус 12 градусов проходило торжественное заседание, посвящённое пятисотлетию великого узбекского поэта Алишера Навои. Воздух содрогался от разрывов снарядов, но из зала никто не ушёл, никто не испугался. Всё, что было намечено, – произошло, состоялось.
О юбилее думали давно. Весной 1941 года было принято правительственное постановление о необходимости широкого празднования двух юбилеев – пятисотлетия Алишера Навои и восьмисотлетия Низами Гянджеви и подготовке полного академического собрания сочинений великих мудрецов. Специальные юбилейные комиссии были образованы в Москве, Ленинграде, Ташкенте и Баку. Подготовка к юбилеям шла торжественно, но война планы изменила – всё замерло. Но не в Ленинграде: в блокадном городе решили ничего не отменять. Торжество состоялось.
Директор Эрмитажа встречал гостей, Борис Пиотровский сделал доклад «Мотивы древних восточных мифов в произведениях Навои». Судьба поэта обсуждалась с пристрастием, будто он был современником и участником событий. Как знать, может быть, так и было – у времени же нет границ. Вспоминали о судьбе Навои, тем более что он таинственным образом присутствовал в Ленинграде: в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина находилась и сейчас находится рукопись «Первого дивана» Алишера Навои, переписанная ещё при его жизни (в 1465–1466 годах) известным каллиграфом Султан Али Машхади. Она попала в Петербург из фондов Тегеранской библиотеки в 1829 году как компенсация за варварское, жестокое убийство русского дипломата Александра Грибоедова.
О юбилее в Ленинграде знали, и многие стремились попасть в Эрмитаж, многим хотелось участвовать в этом празднике, в этом «торжестве науки». Академик Сергей Жебелев, 74-летний человек, ослабший от голода, всё-таки дошёл до Эрмитажа, приветствовал всех и слушал с наслаждением «умные речи и высокую поэзию». К Орбели подходил дежурный и робко спрашивал: «Опять пришли человек десять без приглашений, что делать?» И Орбели довольно грохотал: «Конечно, впустить! Всех желающих пускать!» Желающих было много – полный зал. Орбели выступил с речью:
«В необычное время… в невероятной обстановке мы сегодня собрались, чтобы отметить замечательную дату в культурной жизни всех наших народов, вспомнить оставшееся бессмертным имя великого поэта, просветителя Алишера Навои. Уже один факт чествования поэта в городе, осаждённом, обречённом на страдания от голода и стужи, в городе, который враги уже считают мёртвым и обескровленным, ещё раз свидетельствует о мужественном духе народа, о его несломленной воле, о вечно живом, гуманном сердце науки».
Читаешь сегодня эти строки и не чувствуешь пафоса или, наоборот, смирения перед обстоятельствами. Нет – чувствуешь силу людей, которые собрались почтить память поэта, казалось бы, давно умолкнувшего. Зачем? Мне кажется, это не уход, не бегство от суровой действительности. Это не желание забыться – нет, это вызов обстоятельствам, это – борьба. «Несмотря ни на что, поэзия живёт и торжествует, – говорил Орбели, – так окунёмся же в её пленительный мир».
Словами можно смерть предотвратить.
Словами можно мёртвых оживить.
Переводы читал поэт Всеволод Рождественский – военный корреспондент специально прилетел на этот вечер с фронта, ему нужно было вернуться к 24.00 в свою часть. «Я всё успею», – говорил он.
Вдохновение в час ночной
В нас стихов пробуждает рой.
Окрылённый мечтой поэт
Пишет, пишет, забыв весь свет,
И газелей тех красота
Переходит из уст в уста.
Девы, вспыхнувшие, как тюльпан,
Над газелями клонят стан,
У старух по морщинам щёк
Слёз-жемчужин бежит поток.
Вдохновенная вязь стихов
Всем мила испокон веков.
Мудр визирь, но от всех невзгод
Как ему оградить народ?
Зал затих… Слышно, наверное, было, как люди дышали.
Был построен султана дом,
Мрамор пола покрыт ковром,
И в цветных узорах ковра
Света с тенью слилась игра.
Ослепляют взор их цвета,
Сердце радует красота.
Сколько здесь ковров дорогих,
Чьи же ноги целуют их?
Чьи мечты в их узор легли?
Руки чьи их соткать могли?
Сквозь решёток резной узор
Виден сад и обширный двор,
На дворец, ослепивший глаз,
Смотрит солнце – небес алмаз.
Расцветает фруктовый сад,
Свеж и чист тополей наряд,
Нежно дышит вокруг весна,
Дань с поэтов берёт она.
Навои… означает мелодичный.
Николая Лебедева – молодого, талантливого учёного, специалиста по туркменской и
