амбразурами. Добрался до дома. Мать сообщила, что многие знакомые и мой брат, Константин, уже в армии – он в артиллерийской части, пошёл по стопам отца. О брате Юрии, враче, который служил на Дальнем Востоке, ничего не известно. <…> Первая бомбёжка днём, 8 сентября, – неожиданно. В небе с шумом большими группами летели, как хищные птицы, немецкие самолёты… Потом – грохот, яркие вспышки. Бомбили продовольственные склады. Потом к бомбёжкам привыкли. <…> Однажды был очень сильный налёт. Трудно описать и мучительно вспоминать – свою растерянность, испуг и полную беспомощность. Описать – трудно, пережить – тяжко. Дом трясся. Затихло. Я заснул – мне снилось, будто плотники делают гробы и заколачивают их».
В конце декабря прекратилась подача электричества и воды. К голоду прибавились темнота и холод. Воду брали из Невы, из проруби. За ночь прорубь замерзала, её приходилось вырубать заново, бесконечно и беспощадно. Каждый день к проруби спускался профессор, арабист Виктор Иванович Беляев. Мой отец ждал его – помогал спуститься вниз и подняться с ведром воды. Они шли вдоль Невы, беседовали – их волновали новые идеи, научные гипотезы. Обсуждали научные события горячо, яростно. Профессор говорил: «Жизнь бурлит, замыслов – множество, никуда отсюда не уеду. Мой дорогой друг, из осаждённой крепости не бегут».
Да, это было поколение, которому мы и в подмётки не годимся. Они жили полноценной, наполненной жизнью, не позволяли себе ныть, отчаиваться, погружаться во мрак действительности. «Надо не сдаваться, не позволять себе согнуться… Шевелись, если не можешь действовать, не можешь бурлить – булькай, но не смей терять признаков жизни и человеческий облик» – это были их правила жизни. Сегодня мы часто жалуемся на жизнь, плачемся, гордимся сверх меры, впадаем в депрессию, приходим в ужас от сложностей и чудовищной несправедливости. И я, сначала шутя, говорил: а кто обещал лёгкую жизнь? Потом стал говорить, может быть, резко, но, мне кажется, правдиво: тяжело сейчас, конечно, есть причины возмущаться и печалиться, но давайте почаще вспоминать блокаду, людей, живших в то время. Тогда было по-настоящему страшно, больно, мучительно, и разве не удивляют стойкость, гордость и смирение людей?!
Отец не любил вспоминать ужасы войны. Если он и говорил о ней, то больше о приятных событиях, о красоте. Например, о том, как живописно рвались снаряды на Петропавловском пляже, как сверкали огни взрывов, как величественно и грандиозно выглядел Эрмитаж, как падал снег на площадь и в инее сверкало Адмиралтейство – жутко и прекрасно, грандиозно! «Великолепие Эрмитажа… Необыкновенная роскошь завораживала. Мрамор и позолота под снегом. Опустевшие залы величественны, огромны. Стены – в сверкающих кристаллах изморози. Никогда они не были так таинственно великолепны. В залах стоял мороз, в зияющие проёмы окон дул ледяной ветер, в открытые двери виднелся уходивший вдаль длинный ряд изящных залов. Знакомые помещения выглядели необычно и даже жутко: пустые рамы, на полу лежали огромные шикарные люстры, в Рыцарском зале, как призраки, толпились раздетые, без оружия и доспехов, рыцари и их кони. Ужас и восторг, трепет и восхищение…»
Каждый видит то, что хочет видеть, и помнит то, что ему важно. Вспоминаю историю, которую рассказывал Дмитрий Сергеевич Лихачёв:
«Старый профессор вёл занятия, день был серый, пасмурный, настрой у студентов – тяжёлый, и профессор сказал: “У меня сегодня было чудесное утро: я шёл, моросил унылый дождь, я промок… и вдруг увидел в чёрной грязной луже пунцовую, чуть растрёпанную розу. Я залюбовался и подумал, что если человек умеет наслаждаться розой в луже, и облаком на небе, и птицами, и улыбками, – он здоров и счастлив, он сильный и многое может преодолеть”. Ты не просто так пришёл в этот мир».
Любимая фраза Дмитрия Сергеевича – старый совет восточного мудреца: «Если завтра конец света – успей посадить дерево». Люди стараются украшать свою жизнь, и это великое мужество.
Новый год в блокадном городе, в Эрмитаже. Орбели преподнесли в качестве новогоднего подарка тарелку со спичками – он много и с удовольствием курил. Художники устроили шикарный пир – стол, уставленный нарядными тарелками. Ветчина, икра, оливки, сыр, шоколад… глаз радуется: всё нарисовано живо, вкусно, весело – настоящий маскарад пустых тарелок. В каждом уголке бомбоубежища каждая семья по-своему встречала 1942 год. У каждого был свой праздник – и подарки, и угощение.
Ревекка Рубинштейн, сотрудник музея, египтолог, вспоминала: «Встречали Новый год вместе с Пиотровскими, с его мамой и его братом Костей. Собрали все свои пайки, кутить – так кутить. Я принесла пиво, мне его неожиданно выдали по талонам. Самый богатый вклад сделал Костя – он как военный имел хороший военный паёк».
Что принесёт нам Новый год? Что будет с нами?! Древние египтяне были уверены: «Маленькая забота ломает кости, маленькая хорошая новость даёт сердцу новое дыхание, маленькая капелька росы даёт полю новую жизнь, маленькая пчела делает мёд. Всегда твёрдо иди вперёд и всегда выбирай самые трудные и самые недосягаемые пути, ибо душа человека всегда стремится к месту, которое хорошо знает».
14 февраля 1942 года Борису Пиотровскому исполнилось 34 года. Он рассказывал, как отмечал этот день: «Приехал брат Константин, привёз краюшку хлеба. Но так как был сильный мороз, хлеб превратился в крошки. Орбели подарил мне флакон [от одеколона] со спиртом и кусок столярного клея. Угощение – каша из хлебных крошек и желе из столярного клея – казалось царским».
Жизнь продолжалась, работа продолжалась, трудились по мере сил, иногда и сверх сил: «Сверх сил своих стремиться ввысь». Отец говорил, что те люди, которые отчаивались, сдавались, лежали без дела, чувствовали полное равнодушие и безразличие ко всему – съедали за один день весь паёк на неделю и не выдерживали, погибали быстрее не только от дистрофии, но и от угнетённости, от ощущения полной безвыходности и безысходности. Люди, которые старались не погружаться в отчаяние, в гибельную тоску, продолжали работать, думать, строить планы – были гораздо крепче, и многим удалось выжить и жить дальше.
Конечно, даже самым стойким оптимистам часто не везло. Отец вспоминал:
«Подгаецкий Юрий – молодой, энергичный, счастливый, недавно женился на красавице, родилась дочка… Сил и замыслов было полно. Он умер у меня на руках. Когда я переносил его мёртвым, то не почувствовал его веса – настолько он исхудал. Я перевёз его рукописи в Эрмитаж. Узнал позже, что его жена и дочка погибли: машину, которая увозила их по “Дороге жизни”, разбомбили.
Ещё одна судьба: талантливый учёный Борис Евгеньевич Деген-Ковалевский сдал для защиты кандидатскую диссертацию “Курганы в кабардинском парке города”, торопился защитить, успел – защита прошла с блеском… а через несколько дней его сердце остановилось.
От судьбы не спрятаться, и всё-таки… работа спасала, она облегчала нам тяжёлую жизнь. Те, у кого день был занят работой, легче переносили голод. Поздно вечером, когда было чуть спокойнее, чем днём, и не было воздушных тревог, я любил работать в своём уголке, у коптилки. Моя коллега Антонина Изергина рассказывала, как она возмущалась: “Пиотровский в такое чудовищное время сидит себе, и хоть бы что, как будто ничего не происходит, и пишет, и пишет, а почерк – ровный, понятный, чёткий. Ну и нервы – крепыши, канаты”. А что было делать? Я готовил доклад о походе Саргона против Урарту – прочёл доклад. Мой учитель, профессор Сергей Александрович Жебелёв, пришёл в Эрмитаж послушать. Потом мы бродили вдоль Невы – шли медленно, учителю было тяжеловато. Сергей Александрович… человек элегантный во всех смыслах, глубочайший знаток Античности и археологии, блестящий переводчик Аристотеля, Платона, Аппиана. Помню, шёл снег, а Сергей Александрович улыбался: как красиво и как хорошо прошло заседание, как чудесно и как важно именно сейчас чувствовать, что научная жизнь не останавливается, бурлит, спорит, кипит. Хочется надеяться на новые
