разносившиеся по пустым залам; прямоугольники рам – золотых, дубовых, то маленьких, то огромных, то гладких, то с вычурной резьбой, украшенных орнаментом. Рамы, которых раньше не замечали и которые теперь стали самостоятельными: одни – претендуя заполнить собой пустоту, другие – подчёркивая пустоту, которую они обнимали. Эти рамы от Пуссена, Рембрандта, Кранаха, от голландцев, французов, итальянцев были для Губчевского обозначением существующих картин: он видел в мельчайших подробностях оттенки света, цвета, фигуры, лица, улыбки. Он говорил – ему верили, он говорил – и люди видели то, о чём он говорил. Слово воссоздавало картины, возвращало их, заставляло играть всеми красками, причём с такой яркостью, с такой изобразительной силой, что они навсегда оставались в памяти.
Павел Губчевский – научный сотрудник, лектор, искусствовед. Он не робел ни перед какими трудностями: упаковывал вещи, стоял диспетчером на подъездах, когда ящики вывозили из музея, дежурил на крышах – активный, всегда доброжелательный, всегда в хорошем, бодром настроении. Его очень ценили в Эрмитаже, и именно ему доверили опасное и важнейшее дело – его назначили начальником охраны Эрмитажа.
Кто же охранял Эрмитаж? По документам: охрана – 64 человека по штату, налицо – 46, тогда как в довоенное время количество служащих охраны достигало 650 человек. Охраняются постами наружной, внутренней (как ночной, так и дневной) охраны Эрмитажа около миллиона кубических метров, протяжённость территории (только экспозиционной) – 15 километров, а количество залов в одном Дворце искусств – 1057 (Дворцом искусств долгое время называли Зимний дворец). «Охрана внутренних помещений Эрмитажа в настоящий момент осложняется тем, что в результате разрушений, причинённых артобстрелом, ряд помещений сделался доступным для проникновения, – вспоминал Губчевский. – Моё могучее воинство состояло в основном из женщин от 55 лет и выше, включая и семидесятилетних. Среди них немало инвалидов, которые до войны служили смотрителями. Многие часто болели, поэтому не менее трети всегда находились в больницах: одни оттуда возвращались, другие направлялись. Таким образом, стража, которой я командовал, фактически никогда не превышала тридцати немощных старушек. Это и была моя гвардия». Они и сохранили залы, лестницы, подъезды, здание, ворота. «После каждой бомбёжки мне и моим стражам нужно было провести обход здания. Однажды я вошёл в зал Двенадцати колонн, где до войны помещался Отдел нумизматики. Поглядел вокруг: над галереей, где мы упаковывали монеты и медали, зияет огромная дыра – прямое попадание снаряда! Понятно, что снаряд разорвался несколько дней назад, а мы не заметили сразу. Что делать? Пришлось лукавить: записал, что снаряд попал сегодня, благо – и сегодня тоже был артобстрел». Странное чувство испытывал Губчевский, обходя пустые залы музея: «Мои теперешние маршруты были намного длиннее самых обстоятельных экскурсий, которые я водил до войны. Идёшь по лабиринтам залов, галерей, лестниц, переходов… голова кружится, слабость невозможная, и думаешь – вот упадёшь сейчас, а найдут тебя через полгода, а вероятнее всего, через год. Кто и когда доберётся до потаённого эрмитажного тупичка? Жутко становилось, но что делать – шёл дальше. Обход – он и есть обход».
Удивительно, но в эти страшные годы у людей пропадало чувство страха. Одно воспоминание точно передаёт ощущения: «У дистрофии нет страха. У Академии художеств, на спуске к Неве, сбрасывали трупы. Я спокойно перелезала через эту гору трупов… Казалось бы, чем слабее человек, тем ему страшнее, но нет – оказывается, страх исчез. Как только люди вдоволь поели – страх появлялся».
Известный японский художник-мистификатор Ясумаса Моримура сумел в современных фотографиях воспроизвести состояние блокадных лет. Он снимал в залах Эрмитажа – людей, картины, улыбки, взгляды, а потом всё это убрал, стёр. Остались пустые рамы, как тогда, в блокаду. Оказывается, когда вы смотрите на эти рамы, вглядываясь в них, вы ощущаете энергию картин, живущих или живших в них, – мощную, яростную, напряжённую. За всеми зримыми экспонатами есть нечто невидимое, необъяснимое, но сильное: энергия и сила картин, когда-то покинувших свои жилища, свои рамы. И наоборот – когда смотришь сегодня на величайшие шедевры, можешь увидеть невидимое – те, пустые рамы, опустевшие дома картин. Реальность может превратиться в мираж, но и мираж иногда превращается в реальность.
Проект японского художника назывался «Эрмитаж: 1941–2014». Его работы остались в Эрмитаже навсегда. Ясумаса Моримура – концептуальный художник, фотограф, и мне кажется, что его творчество – дерзкое, великолепное, интригующее – это смелая игра с методами, смыслами, возможностями. На мой взгляд – это новый способ, новая манера сегодня говорить о блокаде, о том, как переплетаются времена, как они влияют друг на друга и как это влияние, это невидимое нечто меняет нашу жизнь, наши привычные представления о войне, о потерях, о надеждах.
Блокада… О ней нужно говорить – вспоминать те невероятные вызовы судьбы, которые смогли преодолеть ленинградцы, петербуржцы, когда из нечеловеческих условий всё-таки удалось выйти людьми, не потерявшими человеческого облика. Надо говорить, напоминать, но сегодняшний разговор нуждается в другой тональности, других образах, в иной интонации, которая растревожит души людей, не знавших горя такой силы, и поэтому иногда в их душах нет отклика. Значит, сегодня нужно говорить об этом по-другому, нужно искать и находить.
Люди потихоньку начинали привыкать к новой жизни, пытались не отчаиваться, старались в невероятных условиях наладить быт, уют. Мой отец, Борис Борисович Пиотровский, рассказывал, как обустраивались люди. Эрмитаж… тёмное здание, окна забиты фанерой. Странная, мучительная тишина. Казалось, Эрмитаж пуст, мёртв, и всё в нём мертво… Но если вглядеться, если войти в музей – жизнь кипела, работа продолжалась, общение не иссякало. К концу 1942 года в двенадцати бомбоубежищах Эрмитажа жили почти две тысячи человек – оставшиеся сотрудники музея с семьями, писатели, художники, и каждый пытался выжить, вернее, более или менее прилично жить. Сохранились рисунки: длинные гулкие подвалы разделены на крохотные комнатки, отгороженные друг от друга занавесками, горели свечи, слышался шелест страниц – читали, доносились отголоски разговоров, даже споров. Живой шум живых… он постепенно, день за днём становился всё слабее и слабее…
В ноябре с продовольствием стало очень плохо, в Эрмитаже было запрещено говорить о еде, старались о ней даже не вспоминать. Продовольственные пайки ужимались с каждым днём – всё меньше и меньше получали продуктов, если можно назвать продуктами то немногое, что получали: гражданское население – 125 граммов хлеба, бойцы местной обороны – 200 граммов и изредка суп. Иногда был десерт – столярный клей, и особенная роскошь – кусочек осетрового клея из реставрационных запасов. «Невыносимо хотелось есть, – вспоминала художница Вера Милютина. – Как-то раз на Дворцовой набережной матросы кинули мне охапку душистых веток сосны… С жадностью их грызла, дотла уничтожила и кору, и иглы». В районах города и в Эрмитаже организовали выдачу кипятка – кружка кипятка чуть ободряла, появлялись силы.
«Вчера был удивительный вечер, – писала Ольга Берггольц, – купила по дороге большой пучок берёзовых веток, принесла, поставила в комнате, и так вдруг пахнуло свежестью, радостно и так ясно стало на душе – нет времени, нет горя, а жизнь и есть счастье, и высший мой день – сегодняшний. Вообще каждый день жизни – и есть её высший день».
Эрмитаж изо всех сил сопротивлялся горю, безнадёжности, отчаянию, но сил было очень мало.
Из дневника сотрудника Отдела нумизматики Владимира Васильевича Калинина:
«Был в городе, в Эрмитаже. Грустно там сейчас. Все очень исхудали, лица бледные, под глазами огромные мешки. Сидят на своих рабочих местах – в холоде, при слабом освещении, свечки едва-едва освещают».
Из дневника Александра Николаевича Болдырева, крупнейшего учёного-правоведа:
«31 декабря 1941 года. За эти несколько дней, что не был в команде, разрушение людей голодом разительно продвинулось. Пиотровский, Богнар, Морозов, Борисов находятся на пределе. Страшно опять. В магазинах и столовых нет улучшений ни на йоту. Трамваи
