уверял он, всего лишь приманка, позволяющая стихо-творению воздействовать на читателя исподволь.
Центральным образом позднего Бродского стала Атлантида, которой он называет время, бесповоротно приближающее смерть. О том, что происходит в ее окрестностях, рассказывает одноименное стихотворение. Оно начинается так.
Все эти годы мимо текла река,
как морщины в поисках старика.
И так же завершается.
…Теперь ослабь
цепочку – и в комнату хлынет рябь,
поглотившая оптом жильцов, жилиц
Атлантиды, решившей начаться с лиц.
Бродский видел в смерти гносеологический вызов и использовал ее как инструмент познания. Как? Перебираясь, как это делал и герой Довлатова, на чужое место.
В одном интервью Бродский сетовал на то, что нынешних поэтов прошлое занимает больше будущего. Самая интригующая черта в нем – отсутствие нас. Все мы, напоминает поэт, живем взаймы, ибо мы все на передовой.
Так солдаты в траншеях поверх бруствера
смотрят туда, где их больше нет.
Хайдеггер писал, что мы путаем себя с Богом, забывая о хронологической ограниченности доступного людям горизонта. Бродский не забывал. Он всегда помнил, чем, по его любимому выражению, это все кончится.
Взгляд оттуда, где нас нет, изрядно меняет перспективу. По сравнению с громадой предстоящего прошедшее скукоживается. Ведь даже века́ – только “жилая часть грядущего”. Недолговечность, эта присущая всему живому ущербность, – повод потесниться. “Чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта”, Бродский дает высказаться потустороннему – миру без нас. В его стихах не только мы смотрим на окружающее, но и оно на нас.
7. Харон
Единственная бесспорная форма загробного существования для Бродского – стихи, “часть речи”. И об этом он написал уже совсем незадолго до смерти, в 1995 году, в коротком и очень приземленном, даже грубом стихотворении “Aere perenius” (“Меди нетленнее”. Это, конечно, цитата из Горация: “Exegi monumentum aere perennius”). Тут у Бродского есть строка, которая напрямую полемизирует с представлением о загробной жизни с церковной точки зрения. Бродский пишет про перо поэта:
от него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.
Только стихи остаются после поэта. При этом, вспоминает Соломон Волков, сам Бродский говорил, что если после него читателям достанутся “крысиные хвостики”, как от античного поэта Архилоха, то и этого будет довольно.
Все, кто беседовал с Бродским, знают, что он ничего не говорил случайного. Архилох – поэт VII века до нашей эры, греческая архаика. От него до нас дошло 120 отрывков, всего 350 строк, и это обидно, потому что античные критики сравнивали его с Гомером и Гесиодом. Древние об Архилохе отзывались так: яд его речи происходит от “желчи собаки и жала осы”, весь он “кровь и нервы”. Это можно сказать про самого Бродского, который часто повторял слова Акутагавы: “У меня нет принципов, у меня есть только нервы”.
Писать о смерти Бродский начал слишком рано и ненавидел, когда его просили прочесть знаменитое среди многих поклонников стихотворение “На Васильевский остров я приду умирать”. Другое стихотворение о смерти – “На смерть друга”. Оно посвящено Сергею Чудакову, слухи о кончине которого оказались ложными, но Бродский в стихах ничего не изменил.
Сергей Чудаков был этаким “русским Вийоном”, и стихотворение Бродского – пеан богеме. Поскольку она составляла его ленинградский круг, Бродский говорил и о себе. Несколько строк из этих стихов так нравились Довлатову, что о степени его участия в застолье можно было судить по тому, читает ли он этот отрывок или еще нет.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку
протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.
Драхма в стихах – произвол Бродского. Греки клали в рот покойника обол, в шесть раз дешевле драхмы, но та ему нравилась больше по звуку.
Бродский всегда был готов к смерти, зная, что у него больное сердце: “Век скоро кончится, но раньше кончусь я”. Его стихи раскрывают тему смерти непривычно и под американским влиянием.
Русская поэзия подразумевает экспрессивное высказывание лирического Я, будь то Маяковский или Пастернак. Но американские поэты, включая Фроста, умели писать не о себе, а о мире без себя. По словам Бродского, это стихи о “пейзаже, способном обойтись без меня”.
Говорят, что все поэты пишут о жизни и смерти, но Бродский, кажется, первым написал о смерти больше, чем о жизни.
8. Сороковины
Бродского отпевали 8 марта 1996 года, на сороковой день после кончины, в соборе Святого Иоанна. Там было три тысячи человек. Но больше всего меня поразили даже не трое нобелевских лауреатов – Дерек Уолкотт, Шеймас Хини и Чеслав Милош, читавшие стихи Бродского, – а его студенты из трех колледжей Массачусетса. Они молча стояли со свечами в этой гигантской церкви (ее до сих пор строят), многие – со слезами на глазах.
Последними покинули собор не собравшиеся там поэты, не мы, зрители и поклонники, а сам Бродский – его голос, словно цитата из “Литовского ноктюрна”: “Только звук отделяться способен от тел, вроде призрака…”
Бродский проводил всех уходящих отрывком из стихотворения, которое он сам считал завершающим. В последнем составленном Бродским сборнике он поместил эти стихи в самый конец.
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
В поэзии Бродского звезда – дыра в пространстве. Так Платон представлял себе небесную сферу: сквозь отверстия в небосводе на нас падает неземной свет. Римляне считали, что Юлий Цезарь после смерти стал звездой. Но у Бродского звезды играют другую роль: “…небытия броня ценит попытки ее превращенья в сито и за отверстие поблагодарит меня”.
Приняв определение Элиота, назвавшего поэзию трансмутацией идей в чувства, можно сказать, что Бродский переводил в ощущения непостижимо абстрактную концепцию, которую мы осторожно зовем “небытием”.
Бытие у него – частный случай небытия. Приставив “не” к чему попало, мы возвращаем мир к его началу. Забывая, мы перебираемся на родину – из культуры в природу, из одушевленного в неодушевленное, от частного к общему.
Бродский всю жизнь вел диалог между временем и вечностью. Когда человек умирает, он приобщается к ней.
9. Памятник
Могила
