маленького робота в мрачный лес, где за ним охотятся моторизованные серые волки. Так начинается его одиссея по изнанке мира, не способного ужиться со своей механической частью.
Хотя Кубрик не успел снять фильм про маленького робота, его следы здесь остались.
Нас губит, считал Кубрик, то, что отличает от машин: дремучая глубина подсознания. Поэтому будущее принадлежит умным машинам, которым мы же и дадим заменяющий инстинкты разум. Что касается человека, то он, лишенный шансов выстоять в борьбе с самим собой, обречен бродить в сумерках, путая явь со сном, бред с действительностью, жизнь с кошмаром.
На чьей стороне в этом конфликте должны быть мы – зрители и люди?
3. Голем
Со времен чудовища из талмудической легенды образ искусственного, состоящего из одной материи создания не исчезал из поля зрения. В XX веке этот сюжет стал центральным уже для целого жанра – научной фантастики. Тему открыл Карел Чапек в пьесе “РУР” (1920), где появилось слово “роботы”, славянский вклад в технологическую мифологию. “Роботы” – это те, кто будут за нас работать: рабы. Естественно ждать от них восстания. В основе страха перед машиной лежит классовый комплекс.
После Чапека роботы расплодились. Но у классика этого сюжета Айзека Азимова они – верные слуги в надежных намордниках. “Три закона робототехники совпадают с основными принципами большинства этических систем, существующих на Земле”.
Его рассказы о роботах – этические этюды, вдохновленные просветительской идеологией. Азимов воспевал вселенную, в которой действуют столь же непреложные, как физические, нравственные законы. Ничего пугающего он в роботах не находил. Протагонист автора доктор Сьюзен Кэлвин говорит об этом прямо: “Я люблю роботов. Я люблю их гораздо больше, чем людей. Если бы был создан робот, способный стать общественным деятелем, он был бы самым лучшим из них. По законам роботехники он не мог бы причинять людям зла, был бы чужд тирании, подкупа, глупости или предрассудков”.
Азимова не слишком волновала судьба человечества, столкнувшегося со своей улучшенной разновидностью. Но такая идиллия сменилась грозными пророчествами, открывшими эпоху технического похмелья.
Страх перед машиной, выживающей человека, стал нашим навязчивым кошмаром. И худшим из них оказался кукольный мальчик Дэвид из фильма Спилберга. Он нравится нам потому, что его любить проще. Ведь он безупречно, как бензопила “Дружба”, делает то единственное дело, для которого был построен, – любит маму. Дэвид похож на человека, но не во всем. Он лучше, ибо не портится и ложится спать, когда скажут.
Подлинный ужас этой сказки о роботах в том, что здесь нет злодеев. Все хотят только самой чистой, самой невинной, самой безответной любви – и это не может хорошо кончиться. Мир без виноватых – последний круг ада. Нам некому жаловаться, да и не на что. Здесь все правы и всех жалко.
Об этом рассказывает жуткая сцена “Ярмарка Плоти”. Вокруг арены футуристического Колизея собирается толпа, чтобы насладиться уничтожением беглых роботов. Преодолев гнев и сострадание, мы понимаем, что эти садисты – последние праведники того несчастного будущего, где решились заменить естественное искусственным. Ломая машины, новые луддиты защищают нас.
Человек победил природу, говорил Бердяев, чтобы стать рабом машины. Бунт против нее – неизбежное, но безнадежное дело, ибо даже инквизиции не удавалось развернуть стрелу времени, которая совпадает с прогрессом.
4. Конкуренты
Когда философы, объясняющие нам жизнь, заходят в тупик, они пользуются пожарным выходом. Бог умер, но есть искусство, которое, как говорил Сартр, заполняет в душе дыру, оставшуюся на Его месте.
Так и мы теперь себя утешаем. Творчество во всех его проявлениях считалось заповедной зоной, недоступной машине. Она ведь лишена присущих каждому художнику достоинств: фантазии, искренности, детских травм, вдохновения, комплексов, духовности, а главное – личности. Беда в том, что никто толком не знает, что такое творчество и как его оценить объективно. Если Толстой не ценил Шекспира, а Брежнев – Бродского, то что взять с машины?
Сегодня она уже умеет писать сонеты – и иллюстрировать их, сочинять романы, пусть и женские, фальсифицировать Баха, выдавая свои прелюды за его, причем так, что не всякий музыкант отличит. Конечно, все это паразитирует на теле предыдущей культуры, но так можно сказать о любом произведении как нашего, так и не нашего духа. Только Бог творил из ничего – creation ex nihilo, но как – мы не знаем и Ему не подражаем.
Сам я, впрочем, пока не верю в то, что искусственный интеллект создаст оригинальный шедевр, ибо одного интеллекта для этого мало. Как каждый автор, я исповедую презумпцию потустороннего вмешательства в творческие дела – будь то музы, интуиции или исторической необходимости. Поскольку мы сами не знаем, что это значит, машина не может этому у нас научиться и украсть.
Во всяком случае, я на это надеюсь. Наверное, зря. Мы всегда недооцениваем скорость прогресса. Когда в Англии открыли первую междугородную железную дорогу, то паровоз задавил участвовавшего в церемонии члена парламента Уильяма Хаскиссона, который просто не мог себе представить, что поезд способен двигаться столь стремительно.
Уже на моей памяти явление компьютера вызвало дискуссию о том, можно ли писать художественные произведения сразу на экране. Мнения, помнится, разделились. Прозаики скрепя сердце согласились, поэты сочли это профанацией, а я нашел компромисс и держу блокнот рядом с клавиатурой.
Сегодня нас ждут другие споры: о пределах вмешательства “чат-бота” в творческий процесс и границах, преодолев которые он станет соавтором, если не автором. Мы не знаем, когда, как и если это случится. Но уже сейчас вынуждены считаться с такой возможностью.
В поисках утешения я пришел к одной несложной и бесспорной мысли: если компьютер и научится писать лучше нас, у него вряд ли получится то, что достается нам, – чистая и бескорыстная (у него-то корысти тем более нет) радость от книги.
5. Спасение
Конечно, это относится и ко всему остальному: картины оживают в зрителях, музыка – в слушателях, красота – в созерцании. Но я – заинтересованная сторона, и мне греет душу мысль о том, что чтение станет последним бастионом, защищающим человека от машины, и первым его отличием перед ней.
Что бы ни говорили писатели, все они нуждаются в читателях, а не наоборот. Это машине все равно, кто ею пользуется, а мы зависим от отклика, пусть воображаемого, не сразу, даже не в этой жизни. Многое из лучшего в отечественной литературе, вроде ставшего народным романа “Мастер и Маргарита”, не дождалось переплета при жизни автора. Но и они писали в расчете на будущего читателя, помнили о нем, слышали его смех и видели его слезы. “Писать в стол” –
