(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)
Валерий “Лерыч” Овсянников
Он, конечно, хотел необычного звучания группы. И от Вероники он всегда добивался, чтобы она больше импровизировала, а не по нотам играла. У нее же классическое образование, а когда тебе долбят все время, чтобы ты по нотам играл, с семи лет к батарее привязывают, трудно переучиваться. А Дрантя… Где-то Баха вставит, где-то чардаш. То он говорил, что хочет как у Тома Уэйтса, то эксперименты его интересовали, то хотел акустики максимально плотной. Мы как-то сидели вместе, и случайный знакомый поставил unplugged Сюзанны Веги – какой-то не очень известный, в районе 96-го года. И Дрантя говорит: мол, вот такого хотелось бы, но с ними пока не добьешься – в смысле, с его музыкантами. Он мыслил две программы – акустическую и электрическую, и в голове у него все было очень грамотно. Другое дело, что умения музыкантам недоставало. И он каждый концерт старался писать на видео и на аудио, потом сидел над ними. Мы подшучивали: “Ну что, фанатеешь?” “Нет, – говорит. – Работу над ошибками провожу”.
Вероника Беляева
Ему всегда хотелось хороших музыкантов. Потому что одно дело самореализоваться – вышел с гитарой и сыграл. А другое – когда есть кто-то рядом, кто тебя понимает, чувствует, чего тебе не хватает, чем можно помочь. Вот этого ему недоставало. Кто умел играть – не хотел, а кто хотел – не умел. Ни разу в жизни не было такого состава, какого он заслуживал. Потому после каждого концерта каждую ноту, где чего не так… Не то что даже разбирали, просто все расстраивались. И он в первую очередь. Потому что это мешало восприятию.
Валерий “Лерыч” Овсянников
В последнее время ему хотелось делать уже какие-то типа спектакли – по “Тае зори”, например. У него уже и сценарии были расписаны, ну это, как чередование сцен: то сидит бомж, что-то делает, то еще чего-то. “Тае зори” – это ведь тоже определенная бомбочка была бы, если бы он ее успел сделать как надо.
Александр Шульгин
Потенциал у него был колоссальный. Он легко бы мог переродиться, например, в писателя. Или найти себя вообще в какой-то другой отрасли. Поиск внутри был очень бурный. То есть я бы даже не сказал, что он музыкант. Вот, скажем, пианист, который всю жизнь на своем инструменте играет, – это музыкант. А такая яркая личность, как Веня, – она может по разным дорогам идти.
Вероника Беляева
Сколько бы он ни играл, ему все время чего-нибудь не хватало. Начинаешь что-нибудь придумывать, он говорит: “Класс! А давай еще вот это…” Я ему аккордеон из дома таскала, он пытался играть, потом Андрея этого нашли с баяном. Но ему хотелось другого звука – потоньше, пообъемнее, по-французски.
Петр Глухов
Весь 97-й, когда была вся эта беготня и разъезды, у него песни не писались толком. То есть, с одной стороны, концертная практика добавила отделки – песни заблестели, все классно, четко, акцентированно. Но в то же время, видимо, он истощался. До 96-го он бегал и каждому был готов петь, лишь бы слушали, это было на уровне физической потребности. А когда пошли концерты, это уже стало превращаться в работу.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Есть время собирать и время разбрасывать. Оно собиралось, собиралось, а потом – эх, шапку в снег, сказал: да поеду в Москву попою, может, понравится кому-нибудь. А когда начинаешь петь, пишется меньше. Вопросы в том, чтобы спрятаться от милиции, поехать туда-то, позвонить туда-то, голова забита какой-то бытовухой. Вот когда сидишь дома, когда у тебя все в порядке, когда голова свободна, особенно если работа хорошая – с ружьем ходить, охранять чего-нибудь или траву косить, дрова колоть… Ни о чем не думаешь, и волей-неволей начинаются какие-то завихрения – либо картинки рождаются, либо строчки какие-то. Тогда пишется. Сейчас, когда ездишь, поешь, строчки рождаются, но за блокнотом впадлу лазить, чтобы записывать, думаешь – да ладно, запомню. А потом, естественно, все забывается, и песен сейчас мало пока. Но они будут. Потенциально я чувствую, что будут. Причем это будет что-то другое. Потому что эти песни в большинстве своем старые, детские, сказочные. А сейчас думается уже о другом, и песни будут другого плана. Надеюсь, не хуже.
(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)
Сергей Гурьев
Первой песней, которую я услышал, была “Все будет хорошо” – и сразу стало ясно, что артист большой. У него был талант, который рос по всем возможным векторам: и интонирование, и мелодизм, и голос… Обычно ведь бывает, что люди лучше интонируют, когда у них музыка более лапидарная, и наоборот: людям более музыкальным не до интонирования, правильно бы мелодические линии оформить. А у Дркина одно с другим сочеталось, и это производило сильное впечатление. Причем это было абсолютно органичное сочетание: не то что человек выдрочился, а вот такой артист природного дара, как художник Зверев или Эрл Гарднер: талант есть, и все.
Петр Глухов
Он же еще очень крутой композитор на самом деле. Те темы, которые он выдавал при полном отсутствии музыкального образования, Вероника – которая с четырех лет занималась музыкой – местами не могла с ходу сыграть, ее клинило. Он совершенно свободно обращался с любыми размерами. “День Победы” – это одиннадцать восьмых, например, Вероника говорит, что она еще только одно такое произведение знает – Римского-Корсакова. У них в филармонии даже была считалочка под размер:
“Римский-Корсаков совсем с ума сошел”. Я озадачил людей расписывать ноты Дранти, они с ума сходят: семь восьмых, пять восьмых – в одной песне! При этом все слушается, как будто так и должно быть, нет никакой натужной сложности. И все это у Дранти было не случайно. Ну, бывают же самородки, которые интуитивно делают, а повторить уже не могут. Дрантя мог и повторить, и объяснить, и по долям, и медленно, и быстро.
Вероника Беляева
У него постепенно видно, как песни разворачиваются в соответствии с возможностями, – когда группа появилась, он уже по-другому стал писать. Плотнее фактура становилась, больше голосов, больше подголосков. Плюс в последний год, когда была возможность брать еще кого-то подпевать, очень много было бэк-вокала, по два, по три голоса. Я уверена, что у него предела не было никакого. Любое настроение через любой образ мог передать. Ну и музыкально – он очень хорошо слышал и гармонически, и мелодически. И ритму внимание уделял. “Гулял чувак”, скажем, на одиннадцать восьмых, репетировали, репетировали, а сыграть все равно не очень хорошо получалось. Плюс эта его цитатность – сейчас это общее место, а тогда для меня это был шок поначалу, так никто не делал.
Полина Литвинова
Творчество не прекращалось никогда. Оно было повсеместно и вместе с ним всегда, днем и ночью. Он на месте не сидел, все время играл, или рисовал, или писал. А если не писал, не рисовал и не играл, он сочинял сказки. Потому что в принципе источником сказки могло быть все вообще, вплоть до того что, когда я к нему приехала после уже десяти химиотерапий, он мне рассказывал, как на улице подобрал умирающего вороненка, и из этого прорастала целая история.
Сергей “Фил” Белов
Мне кажется, что песни его очень личностные и довольно закрытые, напряженные. Не в том смысле, что они про себя, но там много очень личного внутри спрятано. Но это личное и становится для каждого чем-то своим.
Анастасия Тюнина
Он был весь словно соткан из какой-то силы, божественной энергии, почти не замутненной вот этими пьянками, блядками, чем угодно. Он был чистое творчество. Больше я такого никогда не встречала. Причем чистое – и позитивное. У меня всегда был кумир Башлачев, тоже такая куча энергии, но ужасно негативной. А Дркин – полная противоположность: все светлое, все классное, и так до самого конца.
Игорь Бычков
Его основная профессия была – первый парень на деревне. Красивый, здоровый, молодой голубоглазый блондин. И, когда он где-то пел, он пел за всех – за Цоя, и за Майка, и за Гребенщикова, которые вряд ли когда-нибудь приедут в эту деревню. И ему это нравилось, он хотел до людей донести чужие образы – но со своей подачей. Есть ведь такое, что провинциальные группы обычно похожи одновременно на все подряд. В принципе, он был абсолютно из этого ряда. Другой вопрос, что благодаря своему таланту он со всеми разговаривал на одном языке, а не с позиции какого-то вторичного исполнителя.
Петр Глухов
У меня ощущение, что он все из космоса брал. У кого я ни спрашивал, все говорили, что он особо ничего не слушал и не читал.
Полина Литвинова
Он был абсолютный незападник. Ну, просто всего этого для него как бы не было. Музыки он не слушал, хотя снимал всех моментально и знал все – Шевчука, Кинчева и так далее. А читал… Я помню, он как-то приехал и сказал: “‘Чапаев и пустота’ – круто. ‘Москва – Петушки’” – круто”. Ну и все. Я вот все время читала, а он – ему это было не нужно. Он все время был занят.
