курок и оборвут жизнь верного друга, которому Юрий обязан жизнью. Немного успокоившись, Юрий потянул за поводок, подошел к березке, привязал к ней Даната, затем еще раз зачем-то проверил затвор и, убедившись, что патрон заряжен пулей, отошел метров на пятнадцать. Данат, вытянув огромную голову, смотрел незрячими глазами в сторону Юрия, словно пытался что-то понять.
Юрий долго целился, слезы застилали глаза, и он вынужден был рукавом рубахи их вытирать. Ствол ружья несколько раз поднимался на уровень головы Даната и снова опускался...
Мое знакомство и общение с ним длилось около четырех часов. Передо мной сидел маленький мужчина около сорока лет, с большими залысинами на крупной голове и высоким лбом. Он нервно перебирал руками пуговицы видавшего виды пиджака и рассказывал, рассказывал о себе, словно боялся, что его не дослушают до конца.
Мы ждали самолет до Хабаровска, но полет из-за метеоусловий откладывается сначала на два, затем на четыре часа. Времени было предостаточно, тем более что рассказ словоохотливого пассажира все больше и больше увлекал меня.... А судьба его была, прямо скажу, удивительна. Родился в Ленинграде перед войной. Отец его – военный летчик – с первого и по последний день войны находился на разных участках фронта. Когда эвакуировали детей из Ленинграда, разлучили Степана с матерью: поезд попал под бомбежку. Море огня, искореженного металла, стоны, плач, крики отчаянья, пылающие, как спички, вагоны – Степан намертво схватил своей детской памятью эту картину, и еще долгие годы она возникала перед ним во сне с такой яркой реальностью, что он кричал, кричал, а проснувшись в холодном поту, долго не мог успокоиться от всего увиденного и пережитого.... Очнулся он в цыганском таборе, его, истощенного, почти бездыханного, подобрали цыгане. Старик Баро – так зовут по-цыгански главу табора – определил мальчика к еще не старым супругам, у которых было уже две девочки. Степана долго выхаживали, поили лекарственным снадобьем под названием «ман». Он хорошо помнит, как приемная мать Рада однажды утром сказала: «... будет жить». Угрюмый цыган-бородач по имени Рува, просветлев лицом, несколько раз подбросил кверху мальчонку, сказал: «Ну, Рада, помощника ты нам выходила, спасибо! Дождались!». Они и назвали его Степаном. Он научился петь, плясать, выпрашивать все, что можно было есть и что можно было надеть на себя. Как только сходил снег, но земля еще была стылой, Степан уже отстукивал чечетку своими крепкими ножками, потрескавшимися от холода и грязи, зарабатывая таким образом себе на пропитание.
После войны отец делал все необходимое, чтобы найти сына. А когда всесоюзные розыски не помогли, он обратился к военным друзьям, жившим в разных концах страны. Сам, бывая в командировках, во время отпусков, посещал детские дома. Но все было бесполезно. И все же ему повезло: в Крыму, куда они с женой приехали к родственникам, они нашли своего сына.
... В вокзал ввалилась большая группа цыган. Она в одно мгновение рассредоточилась по всем залам и приступила к своим обычным делам. Женщины в длинных юбках с пестрыми оборками с грудными ребятишками на руках стремились остановить кого-нибудь из пассажиров, стараясь вопросами, продажей гребенок, мыла завлечь в разговор, а затем, взяв руку, тут же гаданием разворошить душу человека, ошеломляя правдой и неправдой.
От группы цыган отделился смуглый, грязный, со всклоченными волосами, оборванный мальчонка лет восьми. Он остановился перед высоким седым генерал-майором и хорошо одетой женщиной и, протягивая к ним грязные ручонки, начал отплясывать чечетку босыми ногами на холодном цементном полу. Вертясь волчком перед ними, приседая и отбивая в такт языком, он вдруг запел по-цыгански.
Собралась толпа любопытных. Одни смотрели на пляшущего мальчишку, другие глазели на генерала (не так уж часто можно было после войны увидеть генерала на железнодорожном вокзале заштатного города). От такого внимания к своей персоне генерал было потянулся в карман, чтобы достать деньги, но вдруг заметил, как побледнела его жена. Она с силой сдавила ему руку, словно ища поддержки, закричала и, как подкошенная, упала.
Мальчишка, почувствовав себя виноватым в случившемся, метнулся в толпу, пробивая острыми локтями себе путь. Кто-то уже успел сбегать в медпункт. Быстро пришла фельдшер, неся с собой аптечку. Она без лишней суетливости, со знанием дела привела в чувство жену генерала. И первое, что сказала женщина: «Яков, это же наш Миша, я узнала его по родинке на левой стороне шеи». Выяснив судьбу мальчика и убедившись, что это действительно их сын, Яков Васильевич и Мария Дмитриевна Канаевы долго уговаривали приемных родителей Степана и его самого покинуть табор. Наконец было выработано компромиссное решение: полюбившегося мальчонку табор отдавал законным родителям с условием сохранить за ним имя, которое дал ему табор.
Счастливые родители со Степаном отбыли в Ленинград. Но он все время мечтал о возвращении в табор и дважды сбегал из дома, однако его быстро доставляли на место. Годы, проведенные среди цыган, наложили на Степана особый психологический отпечаток, воспитали особое восприятие мира. Он считал их для себя самыми счастливыми в жизни.
... Мой собеседник говорил и смотрел на снующих по аэровокзалу людей, затем он извинился и ушел, пообещав через несколько минут вернуться.
Вернулся через полчаса и не один.
– Владислав Михайлович Кулемзин, доктор исторических наук, этнограф, – протягивая руку, отрекомендовался пришедший с Канаевым высокий, полный мужчина. Было видно, что они были очень рады этой случайной встрече.
Канаев вновь оставил нас, сказав, что ему нужно позвонить. В его отсутствие Владислав Михайлович, словно продолжая неоконченный разговор, поведал о том, как он встретился со Степаном в Томском университете, куда они вместе поступили на историко-филологический факультет. Жили в одной комнате.
Канаев резко отличался от всех студентов. Будучи на два года старше товарищей, он поражал их своей фундаментальной подготовкой, его звали ходячей энциклопедией.
Степан уже тогда читал и писал по меньшей мере на десяти языках. Все его друзья по комнате – парни серьезные, после армии – учились на повышенные стипендии. Он же перебивался в тройки на четверку. И все время проводил в библиотеке. Появлялся к ее открытию и уходил последним. Но и этого времени ему было недостаточно. Часто по ночам, включив настольную лампу, он что-то писал или перебирал личную картотеку. Во время экзаменационной сессии он не изменял своего распорядка дня. Все время проводил в библиотеке. «Степан, сегодня экзамен», – говорили ему. «Когда и в какой аудитории?». Брал конспекты и учебник за несколько часов до экзамена, перелистывал
