Торги начались.
И еще сильнее проявилось, отразилось, засияло на лицах всех присутствующих то общее, что в них было и что носилось тут в воздухе огромного зала. Оно осело, как желание, на лица всех, вытянулось в каждом взгляде, носе, ушах, руках с хронометрами на тяжелых браслетах, руках жилистых, нервных, волосатых, желающих, умеющих ловко считать и записывать, во всех их перстнях, ухоженных ногтях или зарубцевавшихся шрамах. Оно устремилось по направлению к грудам мехов, на связки разнообразно коричневых, искрящихся, поблескивающих, серых, голубых, огненно-рыже-красных, палевых, шелковисто черных, снежно белых мехов, шкур, всего, что осталось от некто и нечто, что еще совсем недавно резвилось в прохладных и свободных вершинах сосен и на еловом колоднике, скакало по опушкам и пряталось в норы, каталось в травах и мылось росой, радостно встречало солнце и провожало закаты, дышало и лесом, и волей, и жило бесконечностью того непонятного, но внятно счастливого, что составляло, овеществляло их суть и что черно обрывалось с громом и болью в пронзенном, пробитом теле, кончалось с отчаянным криком в чьих-то безжалостно черствых пальцах, в чьих-то сомкнувшихся неотступающих зубах...
Аверелли недаром любил психологию. Он вдруг подумал-представил: «Что, если бы на местах всех этих людей и на его месте в зале сидели бы медведи, бобры, выдры, росомахи, песцы и лисы, и все поменялось бы местами... А продавали бы... Продавали бы... Ужасно... Не правда ли?» —и он усмехнулся страшной абсурдности, ирреальной этой мысли... Впрочем, почему абсурдности? Как-то он был вместе с Надин на холме Пинчо в Villa Borghese, не то, помнится, в la Galleria nazionale dell'arte moderna на большой выставке художников-модернистов, авангардистов и еще каких-то там... и его привлекла картина, забыл какого, художника... Там было что-то подобное: Животные судили Человека... О, но-но, там было даже несколько картин, где человек, улыбающийся и розовый, закусывал тиграми,— о, как они там написаны! — воздетыми на обыкновенную столовую вилку. И, черт побери, было что-то жутковатое в картине, где черно-пегий колоссальный бык бежал в чью-то разверзнутую пасть с вполне человеческими зубами, на одном, помнится, была металлом профилирована настоящая коронка... Да, человек поедает Землю... Это маленькое существо... Маленькое существо... А что делают женщины? Кто бы подумал, что из-за моды на леопардовые манто шкуры так подскочат в цене!
— СОБОЛЬ БАРГУЗИНСКИЙ. Темного кряжа. Партия в тысячу триста тридцать две шкурки. Высший бонтет... Назначается цена...
Бизнесмены трудились. То и дело на табло вспыхивали новые цифры. Голос диктора бесстрастно повторял. И все это напоминало иногда зал международных соревнований по фигурному катанию.
— Сто тысяч двести долларов... Раз... Уан... Сто тысяч двести долларов... Ту-у. Сто тысяч двести долларов... Стры-ы...
Вспыхивала новая сумма. Все повторялось до тех пор, пока молоток аукциониста весомо, торжествующе стукал и произносилось по-русски, по-английски, а для Аверелли само собой переводилось это магически завершающее слово: Esaurito!{Продано!}
Кто-то в зале изможденно вздыхал.
Они шли своим чередом: котик и нерпа, бобр и выдра, куница лесная и каменная лиса, соболь всех кряжей, белка и сурок, горностай и хорь, песец и заяц. Пока дело не дошло до шкур, малоценных в прошлом, не составляюших никогда большого бизнеса. Волк, медведь, росомаха, барсук, рысь... Сеньор Аверелли уже третий сезон имел здесь порядочный бизнес. Он брал все... И хотя за ним гнались, и уже появились последователи и конкуренты, он не скупился. Он назначал новую цену, озадачивая и заставляя отступаться бывалых дельцов.
— Рысь сибирская...
— Волк...
Этих рысей и этих бывших волков ждали отнюдь не в центральных меховых магазинах фирмы Аверелли. Они не пользовались спросом у изощренных патрицианок и богатых американских туристок. Рысь, волка, медведя ждали, в магазинах, торгующих редким и экзотическим мехом для; украшения кабинетов и вилл. Именно здесь нарасхват покупались и рысь, и медведь по самой высокой цене, здесь же шли завозимые из всех стран мира рога оленей и антилоп, черепа слонов, кожи зебр, ковры из пантер, тигров и львов, чучела райских птиц и вообще все то, что доставать становилось все труднее. Все эти запреты, заповедники, Красные книги... И все-таки постоянные клиенты фирмы со временем удовлетворялись, получали желаемое, разумеется, если они не скупились...
Да, большая часть «медведя», «рыси», «волка», «лосиного рога» перешла в собственность фирмы Аверелли... Собственность фирмы... Может быть, для самого сеньора Аверелли они еще как-то сочетались с понятием «живое». Представьте себе — он любил животных. Да-да! Он был постоянным и желанным гостем зоологических садов, брал и своих маленьких сыновей, он читал и собирал книги о животных, на его загородной ферме-вилле жили ручная лиса, белка, певчие птицы. Он мечтал обзавестись ручным гепардом... Он любил и мех, поверьте, не только как торговец... Но что были эти меха для других, для всех бизнесменов-меховщиков, всех этих «пеличчеро», «пельцхайдеров» и просто покупающих товар лишь для того, чтобы сбыть его другим подобным же и получить комиссионные — иначе зачем было сюда ехать...
К завершению торгов сеньор Аверелли чувствовал, что не помогает уже аутотренинг. Ему было почти дурно от перенапряжения, побаливал затылок, давило в ушах и в глазах посверкивало, но, наскоро пообедав тут же, в ресторане, он продолжал бороться за свой бизнес, и когда наконец все завершилось, и дела на сегодня были закончены,
и он вышел на проспект, сел в такси, он был совершенно измучен, выкручен, выдублен, измят, может быть, как те шкуры, которые он купил. Он замечательно ловко приобрел меха выдр, черно-бурых лис (их опять никто не брал, а мода на красную лису вот-вот кончится), он купил хорьков, зайцев (вы не знаете, что можно сделать из обыкновенного русского зайца!), он купил и шкуры барсуков (на барсука предвидится потрясающий спрос! Вы еще не знаете, какой это шикарный мех! Вы еще пальчики оближете, увидев, какую диво-шапку из барсука с ворсом в пятнадцать сантиметров, с ворсом, где каждая ворсинка в четыре цвета, можно будет заказать у Аверелли). Черт побери эту моду! По благодаря ей процветает торговля мехом —• его дело... Скоро, наверное, будут модны шапки из дикобраза! А что? Стоп! Идея... Украшение на стену — шкура дикобраза... Учесть на будущее...— Он потянулся было за блокнотом, однако тут Же и махнул, на все... Плевать... Устал...
Он велел таксисту не торопиться. Хотел прийти в себя и отдохнуть... Не вваливаться же в номер с таким измученным желтым лицом, какое, вероятно, у пего сейчас. Надина может, конечно, пожалеть... Но... плохо, когда женщина только жалеет. Жалость — это эрзац любви— Это — унижение...
Уже стемнело, и город дышал вечерней сутолокой, усталостью, раздражением и грустью, тем особым ритмом, насыщенным озабоченной жизнью, какая всегда вскипает в большом городе к вечеру, в часы дик, когда женщины торопятся домой, принимая в душе вместе с облегченностью предстоящие вечерние дела и заботы, а мужчины уже вкушают облегчение после трудового дня — впереди для многих из них спокойная сытость ужина, вечерние, разговоры, отдых за книгой, часы у телевизора и постель... Мужчинам всегда вроде бы легче живется.
Господин Аверелли очнулся от внушаемых себе картин и понял, что шофер катает его. Тогда он кое-как, но сердито приказал ехать прямо к гостинице, и ехать быстрее. При таком движении можно гнать вовсю. Не римская сутолока... Когда наконец в перспективе возникло сияющее огнями здание «Астории», он, устало-облегченно вздохнув, провел рукой по лицу, снимая остатки дневного напряжения. Там ждала Надин, Надина, Надежда. Единственно близкая ему, нужная ему, как утешение, как дыхание, русская женщина в этом, в общем, всегда чужом и особенно к вечеру непонятном, живущем собственной отчужденной жизнью русском городе.
— Мальчик! — сказал Белый олень, вглядываясь в хмурое лицо молодого воина.— Ты не понял, почему я спугнул твою стрелу и она не нашла цель?
Двое индейцев сиу{Сиу — самая большая группа индейских племен ирокезской лиги, ныне сохранилась немногочисленными общинами в резервациях для индейцев.} сидели на краю каньона у неяркого костра. Старик казался совсем немощным, был так худ, высушен временем, что татуировка, обычная для всех сиу, на лбу и по углам носа, была едва видна на его лице, морщинистом, как кора красной ивы. Молодой воин еще не носил на кожаном уборе ии одного пера белоголовою орла, это был действительно почти мальчик, наверное, недавно завершивший свой юношеский пост. Он старался сохранять невозмутимость, как взрослый охотник, а сам горько переживал неудачу, недоумевал, почему Белый олень ударил по тетиве его лука, заставил промахнуться по молоденькой телке бизона, когда она отстала от бегущего стада. Телка бизона должна быть такой вкусной, а они свалили старую яловую самку, и ее жесткое мясо пеклось на углях, вырезанное вместе со шкурой. Этим же суховатым мясом были нагружены четыре лошади сиу, которые паслись недалеко от костра и часто фыркали, настораживаясь на вой койотов.
