И вот, провели пышные похороны, а те, кому действительно важен был этот человек, стремительно рассыпающийся в памяти, даже ничего нормально увидеть не могут: в глазах — туман, в голове — шум, а изо рта вместо слов льется невыразительная, бесконечная пустота.
Это очень по-женски: выдавать желаемое за действительное, но при этом утверждать, что желаемое — это плохо и им не свойственно, а свойственно действительное; естественно, утверждать с оговорками и намеками, чтобы можно было сделать вывод, что действительным они все-таки считают желаемое, хотя и сомневаются в этой точке зрения.
У любой женщины всегда есть весомые причины для того, чтоб тебя отшить. И эти причины становятся незначительными, если она испытывает интерес сама.
Вы считаете, что я сказал очевидную истину, но почему-то женщины любят утверждать, будто: «Тобой заинтересуется любая! Но я, увы, …». То есть, они реально верят, что их замена правдивого «мне насрать» выглядит правдоподобно. Если уж эта истина столь очевидна, зачем они все время используют такой пошлый прием? Видимо, не так уж и очевидна.
Человеку говорят: «Завел бы ты себе девушку», когда он начинает «слишком много думать». Обществу невыгодно, чтобы он слишком много думал. Потому что думая, он начнет сомневаться в рациональности общественного уклада.
А как начнет сомневаться — начнет об этом говорить.
И если его внезапно услышат, может понизиться уровень доверия морали, уровень потребления, может пошатнуться вера в правильность доминирующих установок бытового «кролика». Поэтому общество устами близких говорит ему — «найди девушку». Стань частью быта, будь обычным потребителем.
Прекрати думать, это опасно нам. Мы хотим привычный корм. Мы не хотим изменений. Наша неуютная реальность привычна нам, а значит — ценна. Заведи себе девушку, хватит думать.
Люди, знающие слово «постмодернизм», любят пихать его везде. Они называют постмодернизмом все, что по их мнению не гениально. А не гениально по их мнению все, что делается не признанными гениями.
Короче, жалкое это зрелище — человек, который судит. Не суди, да не смешон будешь.
Женщины говорят, что любят искренность. При этом стоит стать искренним — и они пугаются, и оказывается, что искренность им нужна меньше, чем стабильность, чем шаблоны и — главное — ограничения. Я же никогда не умел ограничиваться, и смотрю на них откровенно, восхищаюсь в полную силу. Я не церемонюсь и говорю все, что думаю, я искренен насквозь, как проспиртованный носок; и оказывается, что им искренность не нужна. Вероятно, мне стоит научиться доставать из ножен не все сразу, как Шелковолосый, и стрелять не только тогда, когда ружье звучит минимум в трех государствах. Но е-мое, какая же это отвратная тоска!
Зачем нужна человеку страсть, если ей нельзя пользоваться? И зачем всем говорить, что нуждаешься в искренности, если при первом же ее настоящем проявлении сразу сливаешься и прячешься куда-нибудь?
Я заметил, что в эгоизме чаще всего обвиняют крайне лицемерные создания. Со здания.
Чем больше я бегаю, тем очевидней тот факт, что я способен бегать. Если я пробежал стометровку один раз — тут еще непонятно, вдруг просто повезло. Если десять раз за неделю — тут уже вероятней, что я способен бегать. Если я бегаю всю жизнь — то сомнений в принципе быть не может. Так?
Чем больше я ем, тем очевидней тот факт, что я способен есть.
Чем больше я делаю покупок, тем очевидней тот факт, что я способен покупать.
Чем больше я плачу и смеюсь над фильмами, тем очевидней тот факт, что я способен плакать и смеяться над фильмами.
Чем больше женщин я люблю, тем менее очевиден тот факт, что я вообще способен любить женщин. Ой, что это?
Включаем мозг. Или ну его, пусть и дальше не работает? С ним порой очень тяжело, приходится замечать реальное вранье и вопиющие ошибки, признаваемые окончательной истиной. А как заметил — потом уже не развидеть.
И самое страшное то, что никто не поверит в увиденное, даже если ткнуть в это носом…
…Нет, пусть спит. Работать можно и так.
Обещание — это замена действий словами. Чаще всего обещания дают для того, чтобы не делать обещанных действий. Да, иногда кто-то исполняет обещания. Но если кто-то реально хочет что-то сделать, то обещания ему не нужны — он просто делает.
В темноте всегда что-то движется и дышит. Темнота урчит, как кошка. В ней смыкаются стены, они все ближе и ближе. Жалкий свет лампочки не способен потягаться с ней. Однажды она задушит, нежно и уютно.
Нет и никогда не было никаких чудовищ.
Есть только темнота.
В моем личном аду (предположим, так) мне будут показывать что-то чрезвычайно красивое и запрещать воспринимать. Это, фактически, будет единственная пытка, но она будет длиться вечно. Ироничная кара.
Когда читаешь бумажную книгу и спускаешься по эскалатору, страницы недовольно трепещут в восходящем в лицо потоке. Как давно я не чувствовал этого странного ощущения, невероятно. Они трепещут, шелестят и стремятся прочь — но не могут оторваться, сквозняк не настолько силен. Книги, оказывается, пахнут. Они пахнут снегом, пустотой утренней площади, разрядами молний в стоячем, липком воздухе. Они пахнут беличьей стремительностью и мышиной серостью, свежими слухами и какой-то нездоровой радостью. Этот запах, наверное, не слабее запаха смерти, описанного Пилар в «Колоколе». Чертовски красиво, и поэтому — запрещено. Будет.
Оправдания типа «я не хотел» не отменяют последствий разрушительных действий. Вообще никакие оправдания — не отменяют. Почему считают, что все обстоит иначе?
Как странно думать, будто «я не хотел» или «я не знал» отменит все то дерьмо, которое ты причинил человеку.
Свобода всегда обваливается сразу, независимо от желаний и борьбы, и от нее невозможно избавиться. Она так сильна, что жалкий человечишка, всегда мечтавший о ней, теряется, и, не находя ей применения, попадает к ней в рабство. Свобода никогда не является следствием борьбы. Воевать за свободу — все равно, что воевать за талант.
Свобода абсолютно безвыходна.
Иногда я смотрю фотографии людей, и мне кажется, что они уже умерли. Они улыбаются, блестят глазами, смеются, смотрят в камеру — и как будто на меня. Они такие живые и правильные, а я смотрю — и мне кажется, что были сняты они давно-давно, как Анаис Нин, как Джим Моррисон, как кто-то еще. Давние, давние лица, и не важно, что они-то уже были сняты даже не на пленку, а в цифре.
Я смотрю на их улыбчивые или не очень губы, их руки и волосы, и они такие древние, как будто времени с дня снимка прошло уже много, много лет, или даже веков. Ощущение ожившей древности вбивается мне в голову, как туча маленьких жучков, и голова начинает ныть. Тоска. Тоска. Тоска.
Я сижу дома, и у меня нет денег на сигареты. Все, что мне остается — это работать и не понимать ничего. И иногда смотреть на фотографии. Почему-то старые снимки такие настоящие. Как будто они оживляют прошлое, и те годы, которые прошли после них, теряются, становятся неважными. Но потом опять приходит реальность, и с ней понимание, что все, что было — никак не поддается возвращению. И тогда очень хочется напиться. Бессмысленная тоска.
Обида — это особенное удовольствие. Обида тонизирует, приносит много мыслей, способствует прогрессу личности.
Иначе зачем тратить недели и годы на нее, учитывая, что жизнь — и так коротка? Зачем ограничивать себя в доброте, любви, нежности и так далее, учитывая, что жизнь может внезапно кончиться через секунду? Вывод только один: эти ограничения, это несчастье, эта напускная боль и притянутые за уши проблемы — тоже часть необходимого человеку удовольствия.
Счастливое несчастье.
Бывает — слушаешь музыку, и она так волшебна, что вдруг приходит мучительное желание умереть. Чтобы никогда не исчезло это ощущение от звука.
Но это не то желание, не то стремление к смерти, какое бывает при отчаянии. И ты не умираешь, даже если идешь по мосту, с которого так удобно прыгнуть. Ты помнишь о близких людях, и осознаешь, что они тебя не поймут и не поддержат: у них нет этой музыки прямо сейчас.
Иногда тебе жаль тех людей, которые не способны ощутить такого же сильного желания умереть от не переносимой красоты. Как они вообще могут жить?
Главное — чтобы машина времени досталась тебе вовремя. Не раньше времени, и не слишком большое время спустя. Потому что если машина времени приходится не ко времени, ничего хорошего из этого не выходит, как показывает время.
