Войдя в дом, Сурама обрезал бороду садовым ножом. Потом, напившись воды и съев немного хлеба, сел у стены и закрыл глаза.
Сад гремел. Все голоса освобожденной и упившейся земли слились в один. Бушующие ароматы струились в окно.
— О, Матэ, Матэ! — воскликнул Сурама и засмеялся от радости.
Снаружи раздались торопливые шаги. Он бесшумно снял со стены саблю, обнажил клинок и стал у входа. Дверь распахнулась, и вошел Аман.
— Дядя! Вазиры взяли форт Сарарога и наступают по дороге Размак-Джандола. Но что ты делаешь?
— Я надеваю меч вазиров, Аман. — И опоясавшись саблей, Сурама положил руку на плечо Амана и вместе с ним вышел на порог.
Багряные лучи зари пали на деревья. Над Индией всходило огненное солнце нового дня.
КОРАБЛЬ УДАРНИКОВ
Из дневника участника рейса Абхазии вокруг Европы — комсомольца ударника завода «Серп и молот» Г. БЕБЧУКА
(Продолжение)
Порт Гамбург — один из первых в мире.
Широкие ровные каналы, облицованные гранитом, прихотливо извиваются вокруг судостроительных верфей, доков, складов всех стран мира. Высятся величайшие в мире краны и чудовищной величины пароходы стоят на якорях. Вот «Европа» — тоннаж 50 тысяч, вот «Капаркона» — тоннаж 28 тысяч. Но не менее величественное впечатление производят… пустота и мертвая спячка всех портовых пристаней. Это — следствие острейшего кризиса, поразившего хозяйственную жизнь всей Германии. Торговые сношения почти прекратились. Рынки Германии завалены, товары сбывать некуда, ужасающая безработица.
— Порт умирает, — говорит нам член советской колонии в Гамбурге, тов. Шиман, который взялся быть нашим руководителем при осмотре города.
После двухчасового объезда порта мы пристали к небольшой пристани, за которой расстилался двор судостроительного завода.
Это — завод компании Гольдфильдса. Несколько времени назад на нем работало 10 000 человек. Сейчас — только 900 человек. Заводский двор чист и вымощен не хуже Петровки или Кузнецкого Моста. Мертвая тишина завода поражает слух.
Пересекаем двор. Сверкающая чистота, зацементированные железнодорожные пути, с иголочки новые корпуса — все это восхищает ударников. Первый цех электрический. Небольшое полутемное здание. Машин много, но большинство не работает. Цех снабжает энергией весь завод, обслуживается он одним человеком. Проходим в строительный цех. Мертвая тишина громадного корпуса пугает. Пять исполинских давильных станков покрылись слоем пыли и веснущатой ржавчиной. Бездействуют какие-то громадные станки, тщательно накрытые брезентом. Ударники возмущаются и завидуют:
— Сволочи, сколько сократили народу, а машины гниют!
В дверях к нам подошел старший мастер цеха. Разговорились. Мастер любопытствует:
— Правда ли, что у вас сахар стоит 30 рублей?
Шиман переводит ответ ударников. Мастер расспрашивает нас о нэпе, совхозах, колхозах, потом задает вопрос насчет зарплаты. Ударники кричат наперебой:
— 150! 200! 180! 240!
Лицо мастера расплывается в широкую улыбку.
— А правда у вас ссылают в ссылку и сажают в тюрьмы, если откажешься работать?
Шиман переводит. В ответ раздается дружный смех всей группы. Мастер тоже улыбается и твердит.
— Гут, гут!
Прощаемся и выходим из цеха на маленькую пристань. Речной ветер, пронизывает все тело.
Проходим последний цех — столярный. Здесь та же тишина. Изумляют огромнейшие пылесосы. При выходе из цеха нескольким ребятам удалось поговорить с группой рабочих.
Они завтракали в темном углу кузнечного цеха вокруг давно заброшенного горна. Грязные, истощенные, бледные, они тупо и механически жевали тонкие ломтики колбасы, заедая ее картошкой. Взволнованный и потрясенный этим зрелищем ленинградский ударник — седой старикан Лужин — подошел к сидевшему поодаль старому немецкому рабочему и, трогательно похлопывая товарища по плечу, старался объяснить ему свои переживания. Немец, тоже взволнованный, протянул руку Лужину — и долго руки двух рабочих сжимались в крепком пожатии.
Снова смехотворные вопросы:
— Правда ли, что все вожди Сталиным освобождены от работы? Что рабочим не дают денег и хлеба?
Мы отвечаем и в свою очередь узнаем много интересного. Заработок квалифицированного кузнеца… 50 марок в неделю. Квартира 15 марок, около 7 марок уходит на разные вычеты.
— В общем, хватает на то, чтобы поесть. О капитальных нуждах нечего и думать, — говорит один, высокий кузнец.
— Ему ничего, он социал-демократ, а большинство рабочих получают от 100 до 180 марок в месяц, — неожиданно ввертывает худощавый парнишка.
Вспыхивает спор, но в этот момент подходит чисто одетый немец, вероятно мастер, и просит нас выкатываться из цеха.
Теплый осенний вечер. Парами, через каждые пять ступенек оборачиваясь на усыпанную двигающимися огоньками Эльбу, мы подымаемся на знаменитую лестницу Альтоны. Темные узенькие улички постепенно расширяются и светлеют. Появляются магазины со светящимися витринами, все чаще мелькают авто, велосипеды и трамваи. Низкие дома Альтоны ничем не замечательны и мало чем отличаются от «строительства» какой-нибудь Гончарной улицы на Таганке. В этом районе живут мелкие чиновники и рабочие.
На маленьком мосту высятся столбы с надписями. Это — граница Гамбурга и Альтоны.
Гамбург значительно солиднее и оживленнее. Вереницами проносятся трамваи, мчатся автобусы и авто. Витрины поражают роскошью и эффектным оформлением, магазины завалены разнообразными товарами, но покупателей мало.
— Хоть видит око, да зуб неймет, — говорит Шиман. — Кризис: товара много, а безработных еще больше.
Скоро попадаем в центр города, — он же центр ночных кутежей и разврата — Сан-Паулен. Широкая улица залита миллионами разноцветных огней. Кафе сменяются ресторанами, кабаре, казино, публичными домами, кино-театрами. Отовсюду несутся мотивы фокстрота и чарльстона. Светящиеся сверкающие буквы рекламы бегут, извиваясь вокруг портретов обнаженных балерин и танцовщиц.
Направо от Сан-Паулена начинаются китайские притоны. Темнота, подозрительные типы, шныряющие мимо нас, наводят на мысль: «А не разденут ли здесь?» Следом за китайским кварталом ветвятся в невероятной путанице страшно узкие улицы. Это — центр разврата портовых люмпен-пролетариев: грузчиков, матросов, портовых рабочих. Длинные, в пять шагов шириною, улицы и тротуары, по которым может итти один человек, и то балансируя. Домики в два и три этажа, плотно прижавшись друг к другу, сливаются в один общий дом. Когда мы проходили мимо этого бесконечного дома, «жизнь» здесь уже кипела. Окна первых этажей были раскрыты, и в них красовались женщины, зазывая прохожих и провожая их алчными голодными взглядами.
В гостях у немецких товарищей
На одной из окраинных улиц мы посетили коммунистический книжный магазин «Красная звезда». В магазине есть полные собрания сочинений Ленина, Карла Маркса, Макса Гельца и многих других революционеров.
Шиман рассказывает нам о положении коммунистической партии в Германии.
Коммунистическая партия работает здесь легально. Хитрые социал-демократы ловко ведут свою политику. Они знают, что пролетариат в подполье во сто крат сильнее и опаснее для них. Вот почему коммунистической партии разрешили работать в открытую с тем, чтобы всегда быть в курсе ее работы и следить «за самыми опаснейшими врагами» страны. Сотни шпиков под маской рабочего входят в эту партию, следят — и предают рабочих.
Цергибели[10] — хорошие политики. У них есть свои фашистские организации, которые втягивают в сферу своего влияния мелких служащих, чиновников и рабочих. Капиталисты переманивают рабочих в партию социал-демократов. Правительство помогает социал-предателям, строит для них дома, спортивные залы, школы, культурные учреждения. Но коммунистическая партия Германии не думает умирать. Несмотря на данную ей «свободу», она все же предпочитает работать в подполье, и работа протекает блестяще. Нелегальная «Рот Фронт» работает теперь как никогда.
— Задачей коммунистической партии, — заканчивает Шиман, — является сейчас вовлечение широких пролетарских масс с крупных предприятий в партию.
В этот вечер я и еще пять комсомольцев-ударников пошли бродить по рабочим кварталам Гамбурга. Нас сопровождал немецкий рабочий-маляр Адольф Мая. Он водил нас по таким трущобам, которые нашей старой московской Проломке дали бы сто очков вперед. На одной из таких улиц мы зашли к товарищу Мая — Госману.
Зажигая спичку за спичкой, мы долго шли по темному страшному коридору. Сильно пахло плесенью и сыростью. Пол коридора был земляной. Сквозь деревянные стены доносились визги, крики, громыхание посудой. Завернули за угол, Мая постучал в дверь. За перегородкой послышался шум, кто-то споткнулся, выругался, послышался скрип отпираемой двери — и на пороге появилась изможденная женщина с керосиновой лампой в руке.
