Вскоре после этого он отпустил меня, попросив привести к нему после обеда графа Станислава Потоцкого и министра финансов, которых я назвал как двух наиболее уважаемых членов совета.
Мы встретились у него около трех часов, когда он уже выходил из-за стола. «Сколько времени я нахожусь в Варшаве?.. Неделю… Ну, нет, всего два часа, – смеясь возразил он, приступая к делу без всякой подготовки. От великого до смешного один шаг. Как Вы поживаете, господин Станислав, и Вы, господин министр финансов? На неоднократные заявления этих господ, что они счастливы видеть его здоровым и невредимым после стольких опасностей, он возразил: Опасностей! Ни малейших! Я живу в постоянном движении. Чем больше у меня забот, тем дороже я стою. Это только бездельники короли толстеют в своих дворцах. Я же сажусь на коня – и в поле … Вижу, что вы слишком встревожены здесь. Это потому, что нам известно лишь то, что доносит общественная молва. Ба! Армия превосходна. У меня сто двадцать тысяч человек, и я всегда бил русских. Они не смогут устоять против нас. Это уже не те солдаты, что воевали с нами у Фридланда и Прейсиш-Эйлау. Мы удержим Вильну. Я приведу триста тысяч человек. Успех придал русским смелости. Я дам им два или три сражения на Одере, и через полгода снова буду на Немане. Я значу гораздо больше на троне, чем во главе армии. Разумеется, я с сожалением покидаю ее, но мне необходимо удержать Австрию и Пруссию, и на престоле я могу сделать больше, чем во главе армии. Все, что произошло – ничего не значит. Это беда, влияние климата. Противник здесь не при чем. Я бил его всюду… Они хотели остановить меня на Березине… У меня было замечательное войско и артиллерия, превосходная позиция. 1500 туазов топких болот, река, такое повторялось дважды. Он говорил о закаленных и слабых душах, обо всем, что можно найти в двадцать девятом бюллетене. Продолжая, он заметил: я и не такое видывал! В Маренго мне пришлось сражаться до шести вечера, а на следующий день я был хозяином Италии. В Эсслинге я был хозяином Австрии. Эрцгерцог думал остановить меня, он что-то там опубликовал, но моя армия уже продвинулась вперед на полтора лье, и я не позволил ему диктовать мне условия. Все знают, что это такое, когда я на месте. Не в моих силах помешать Дунаю подняться на шестнадцать футов в одну ночь. Увы! Без этого австрийской монархии наступил бы конец, но написано было на небесах, что я должен был жениться на эрцгерцогине. Сказано это было веселым тоном. Точно так же в России я не мог остановить морозы. По утрам мне докладывали, что за ночь мы потеряли десять тысяч лошадей! Ну что ж, быть тому! Это повторялось пять или шесть раз. Наши нормандские лошади менее выносливы по сравнению с русскими; они не переносят морозов ниже девяти градусов. То же можно сказать о людях. Посмотрите на баварцев: из них никто не уцелел. Наверно, вы скажете, что я засиделся в Москве. Возможно, это так, но погода была прекрасная. Осень наступила раньше обычного; я ждал там мира. 5 октября я отправил к ним на переговоры Лористона. Я думал идти на Петербург, у меня было достаточно времени и в южных губерниях России, хотел провести зиму в Смоленске. Мы удержим Вильну. Я там оставил короля Неаполя. Ах! Все это огромная политическая сцена; кто не рискует, тот не побеждает. От великого до смешного только один шаг. Русские проявили себя. Все поддерживают императора Александра; у них полчища казаков. Это своеобразный народ. Государственные крестьяне любят свое правительство. Все дворяне ездят верхом. Мне предложили освободить крепостных. Я не захотел; они бы все уничтожили; это было бы ужасно. С императором Александром я вел регулярную войну, но кто бы подумал, что можно нанести такой удар, как пожар Москвы? Теперь они приписывают это нам, но это их рук дело. Это достойно Рима. Со мною было много французов. О! Они хорошие подданные и скоро снова узнают меня». После этих слов он принялся разглагольствовать о наборе казачьего корпуса, который сможет остановить русскую армию, хотя перед ней не смогли устоять триста тысяч французов. Министры напрасно пытались привлечь его внимание к состоянию своей страны: он не уступал. Я предоставил им полную свободу и позволял себе вмешиваться в разговор лишь тогда, когда было необходимо разжалобить его бедственным положением герцогства. Он дал согласие на выделение кредита в размере до трех миллионов пьемонтских биллонов, которые уже три месяца находились в Варшаве, и до четырех миллионов денежными купюрами, поступившими по контрибуции из Курляндии. Я тут же подготовил приказ министру казначейства. Наполеон объявил о скором прибытии дипломатического корпуса. «Это шпионы, – сказал он. Они не нужны мне в главной квартире. Их вызвали. Все они шпионы, занятые лишь сбором сведений для своих дворов». Разговор продолжался в таком духе в течение почти трех часов. Огонь в камине погас, и нас всех охватил холод. Согреваясь своими речами, император ничего не замечал. На предложение продолжить свое путешествие через Силезию он воскликнул: Aх! Пруссия… Наконец, снова повторив два или три раза от великого до смешного только один шаг, и спросив, узнаваем ли он, и тут же ответив, что это ему все равно, он заверил министров в своем покровительстве, пожелал им не падать духом и стал прощаться. Я вновь повторил ему, что работа посольских служб четко организована и не вызывает вопросов. Министры в самых сердечных выражениях пожелали ему прекрасного самочувствия и счастливого пути. «Мое самочувствие всегда улучшается, когда возникает угроза». То были его последние слова… Он сразу же забрался в свои скромные сани, которые быстро исчезли из виду».
Когда в 1815 году мне довелось встретиться с председателем совета министров графом Станиславом Потоцким и министром финансов Maтушевичем и спросить их о беседе с Наполеоном во время его проезда через Варшаву, они почти слово в слово повторили все то, что я процитировал выше в извлечении из сочинения де Прадта.
Все, кто был свидетелем отступления французской армии, не могут вспоминать те события без ужаса и содрогания. Не было преувеличений и в опубликованных позднее сочинениях, описавших эту драму. В начале 1814 года у меня была возможность самому убедиться в этом на основании всего того, что я увидел и услышал во время своей поездки по Литве. Край, по которому я ехал, являл собой печальную картину безжизненной пустыни. Брошенные и сожженные деревни, разграбленные и разрушенные дома помещиков, многочисленные человеческие останки, разбросанные в зарослях кустарника, кучи пепла от сожженных вдоль дороги тел, заполненные трупами и присыпанные землей глубокие рвы – все здесь хранило следы того несчастного отступления, в котором, по общему мнению, войска союзников потеряли на пути от Москвы до Вильны более трехсот тысяч убитыми и умершими, сто тысяч пленными, тысячу артиллерийских орудий и сто пятьдесят тысяч лошадей.
Рассказы, которые мне довелось услышать в своем имении в Молодечно, относительно плачевного состояния остатков французской армии во время остановки здесь Наполеона, могли бы разжалобить самое суровое и бесчувственное сердце. В одном только этом городке погибло от мороза самым жутким образом несколько тысяч солдат, хотя, чтобы как-то согреться, они разобрали и сожгли более половины бревенчатых домов Молодечно. А что говорить о Вильне, где после возвращения русских за пределами городских стен были сожжены и похоронены более тридцати тысяч трупов военных различных званий и национальностей!
Основываясь на свидетельствах очевидцев и одинаковых по содержанию подробностях тех событий, я не сомневался в правдивости описаний, которые позднее нашел в разных книгах[144]. Вот одно из них, представленное в повествовании майора Пфуля. «Около сорока тысяч человек с достаточно мощной артиллерией переправились через Березину. Но что за ужасное зрелище представляло собой это войско! Внезапно нагрянувшая стужа уничтожила его. Большинство этих бедолаг побросало оружие. Несчастные солдаты не имели ни сапог, ни башмаков; их ноги были обмотаны тряпками, обрывками вещевых мешков или старым войлоком. Они укрывали голову всем, что попадало, а для укутывания им служили одеяла, старые мешки, соломенные циновки, недавно содранные шкуры животных. Повезло тем, кому удалось раздобыть плохонькую шубенку! Скрестив руки на груди и погрузившись в мрачное молчание, офицеры и солдаты шли вперемешку; гвардейцы ничем не отличались от простых солдат: они тоже были безоружны и, прикрывшись лохмотьями, шагали в полном изнурении. Отбрасывалась любая мысль о сопротивлении, и лишь тревожные крики о приближении казаков заставляли всю колонну французов ускорять шаг. Дорога, по которой двигалась армия, была устлана трупами, и каждый бивак на следующий день напоминал поле сражения. Стоило кому-нибудь из этих замученных усталостью бедняг свалиться, как, не дожидаясь его последнего вздоха, на него набрасывались товарищи, чтобы сорвать с несчастного жалкие одежды и закутаться в его тряпки. Все встречавшиеся на их пути дома и амбары были сожжены. Солдаты подползали к огню и не чувствовали, что он обжигает их; у них уже не было сил, чтобы высвободиться, и на следующий день все костры были покрыты наполовину обгорелыми трупами. На ведущей вглубь России дороге было много пленных, за которыми уже никто не присматривал и не конвоировал. Здесь происходили ужасные сцены, от которых мог содрогнуться род человеческий: несчастные солдаты с почерневшими от дыма лицами как призраки бродили среди тел своих товарищей, пока сами не падали от изнеможения, чтобы уже не подняться. Находясь почти в бессознательном состоянии, они еле волочили свои тронутые гангреной босые ноги. Некоторые из них уже не могли говорить, многие были в состоянии ненормального отупения, доходившего до того, что они жарили и ели трупы. Иные грызли собственные руки. Другие, не имея никаких сил, чтобы найти дрова для поддержания огня, располагались у тлеющего костра прямо на трупах товарищей. Когда горящие угли гасли, люди больше не вставали. Были те кто, потеряв всякое ощущение реальности, забирались прямо в огонь, чтобы найти там свою смерть. Их жалобные стоны нисколько не мешали другим следовать их примеру и тоже лезть в огонь, и т. д.»
