Выбора нет. Бад поднял вверх правую руку, сигнализируя о том, что они сдаются, хотя в уме лихорадочно пытался придумать, что же еще можно сделать. Тут его осенило.
– Личное оружие заряжено? – прошептал он.
– Вроде бы, – пробурчал капитан, – не уверен.
Офицеры нередко стреляли себе в ногу, когда доставали из кобуры личное оружие, а потому некоторые предпочитали оставлять его незаряженным. «Вроде бы» Бада не особо успокаивало. В данный момент он полагался на человека, который был наполовину без сознания, не смог вспомнить звание своего телохранителя, в таком крайне сейчас важном вопросе, как заряжено ли его личное оружие.
Двое подходили к врагу все ближе. Каждые несколько шагов Бад поднимал руку, напоминая, что они сдаются. Одновременно второй рукой он обнимал капитана, стараясь удержать его на ногах. Когда до китайцев осталось шагов двадцать, Бад понял, что возможность ускользает. Сердце так бешено билось в груди, что непонятно было, что произойдет быстрее: оно взорвется само, или его пристрелят китайцы. Они подошли к ним метра на три. Прижимаясь к раненому, Бад выхватил кольт из кобуры и, не успев даже подумать, высадил всю обойму. К его удивлению, все трое свалились. Пока они корчились от боли на земле, Бад подбежал и отпихнул от них оружие подальше.
Всплеск адреналина оживил капитана: когда Бад отвернулся от лежащих китайцев, тот уже поспешно ковылял в сторону штаба. Зато плохо теперь стало Баду. Из последних сил он стряхнул с себя головокружение и догнал офицера.
– Вы только что назвали меня сержантом, – сказал Бад, едва дыхание восстановилось. – Но я капрал.
– Теперь сержант, – беззаботно ответил капитан, – да еще и с Бронзовой звездой.
Капитан сдержал слово: Бада немедленно повысили в звании и представили к награде. Правда несколько недель спустя он подрался с другим солдатом, и его без лишних церемоний разжаловали. Его это, однако, мало волновало: за время пребывания в Корее он получал и терял звание сержанта три раза. После первых двух случаев он смирился с ситуацией. Куда больше его волновало то, что письменной рекомендации, благодаря которой он должен был получить Бронзовую звезду, не оказалось в его увольнительных бумагах. Впрочем, к тому моменту, когда он обнаружил это недоразумение, Бад столько уже повидал примеров халатности в армии по отношению к военнослужащим, что его и это не удивило.
Такие рутинные проявления несправедливости открыли Баду Коллетту глаза и примирили его не только с неизбежными в военное время оплошностями и недосмотрами, но и со скользкой этикой, пронизывающей всю вертикаль военного командования. Чего он не знал, да и не мог тогда знать, так это что такие вот суровые примеры окажутся крайне полезными в тот прекрасный день, когда он встретит Тибора Рубина. Его совершенно не удивит та ситуация, в которой окажется Тибор почти тридцать лет спустя. В отличие от многих других, кто в лучшем случае просто проигнорирует проблемы Рубина, он будет знать: эти возмутительные нарушения – неотъемлемая часть системы. И, что важнее, он будет готов помочь Тибору их побороть.
В конце лета 1951-го из лагерных громкоговорителей послышались отрывочные сообщения о мирных переговорах. Обычно глухие к динамикам солдаты – пропаганда не останавливалась ни на секунду, рупоры даже прозвали «сучьими коробками» – тут стали прислушиваться к каждому слову. Сама идея того, что процесс пошел, невероятно их воодушевила.
В сообщениях, правда, не говорилось, что сражения зашли в тупик и что противники окопались по обеим сторонам 38-й параллели – границы между Северной и Южной Кореей, установленной после 1945-го. Не говорилось в них и о том, что китайцы воспользовались затишьем на поле боя, вырыли сеть траншей вдоль линии фронта и забили их сотней тысяч солдат.
Но парни в «Лагере 5» не видели в этих сообщениях никакой тайной коммунистической стратегии. Сколько бы они ни думали, ни гадали, все равно никак не могли представить себе, что еще могли означать эти сообщения о переговорах с Западом, как не конец войны. Не видели никакой скрытой мотивации за докладами о подготовке к немедленному обмену военнопленных. Посему дни их были полны оживленных разговоров о возвращении на родину. После невыносимых шести месяцев в лагере, после стольких потерь Тибор и его приятели и представить себе не могли, что, делая их жизнь здесь чуть более сносной, китайцы действуют в собственных интересах, и что вместе с британцами, турками и остальными пленниками им предстоит провести на реке Ялуцзян еще два года.
Тибор искренне удивлялся тому, как быстро он и Леонард Кьярелли стали друзьями. Несмотря на разное происхождение, они очень быстро нашли друг в друге что-то общее. Тибор считал, что этим связующим звеном была эксцентричность.
Они познакомились, когда китайцы перетасовывали жильцов, переселяя их в другие дома. Как-то утром охранники вошли в хижину Тибора, выбрали шесть человек и без лишних разговоров вывели их наружу. Несколько минут спустя эти же охранники вернулись с группой других парней. Среди них был коренастый, остролицый, быстроговорящий ньюйоркец, который бросил свои пожитки и улегся на пол раньше, чем кто-либо успел предложить ему чувствовать себя как дома. Ему, кажется, плевать было, что о нем подумают его новые соседи.
Китайцы в этом, конечно, не признавались, но Тибор думал, что таким образом они пытаются разъединить людей, которые что-то замышляют против командования. Но если это и правда было истинной причиной, то тогда они совершили большую ошибку, поселив Тибора вместе с Ленни Кьярелли. Эти двое быстро сдружились на почве острого желания насолить китайцам как можно сильнее и как можно более изощренными способами. Они могли сидеть и обсуждать «а что, если…» и «как бы нам…» часами, а потом носились по территории лагеря, словно злые терьеры в поисках добычи.
Кьярелли был бруклинским пацаном, сыном итальянских иммигрантов, готовым каждому встречному и поперечному доказать, насколько он крут. Еще он дико гордился тем фактом, что никогда не выбирался за пределы Нью-Йорка до тех пор, пока не ушел в армию. Однажды, в середине 1950-го, он вышел из дома купить буханку хлеба – и вернулся домой солдатом. Поначалу он считал, что честно отдает стране долг, но в ретроспективе признавался, что на самом деле просто искал на задницу приключений. Все изменилось, когда он впервые оказался на поле боя.
Ленни взяли в плен к северу от Пхеньяна в битве почти такой же кошмарной, что и в Унсане. Тибору он сказал, что не мог погибнуть, потому что, во-первых, это крайне сильно расстроило бы его маму, а во-вторых, потому что он никогда бы больше не попробовал клубнично-ванильную содовую – и еще неизвестно, какая из причин была весомее.
Война не обескуражила и не напугала его: Ленни хвастался, например, с каким удовольствием и ловкостью он управлялся с «четверкой» – счетверенным зенитным пулеметом калибра 12,7x99 мм, страшной силы оружием, изначально предназначенным для противовоздушной обороны, но позднее приспособленным для использования в поле – встречать толпы узкоглазых, атакующих американские позиции. Кьярелли со смаком описывал, как его четверка превращала орды прущих китайцев в месиво. Тибор, однако, предупреждал, чтобы он помалкивал – стукачи могут быть повсюду, и Тибор сильно сомневался, что китайцы окажутся благосклонны к солдату, который сидит тут и хвастается, как пичкал их товарищей американским свинцом.
Тибор и Ленни оба считали, что должен быть способ дорваться до жрачки получше той, что им привозили на лодках. Они с завистью смотрели на мешки с сахарным песком, свежие овощи и жирных свиней, которых отправляли прямиком на холм, в кухню офицерского штаба. Охрана пристально следила за процессом, гарантируя, что добро доберется до места назначения в целости и сохранности, но Ленни и Тибор уже размышляли над тем, как бы увести провизию у них из-под носа. Они рассмотрели все возможные опции и составили план.
В следующий раз, когда в канале появится лодка, Тибор вызовется добровольцем на ее разгрузку. Ранний вечер – время, в которое обычно приплывало большое судно – идеально подходил для плана, разработанного парнями.
Группа из нескольких военнопленных спускается в трюм сразу, как только лодку пришвартовывают. Пока охранники ждут на палубе, Тибор и полдюжины американцев внимательно изучают привезенные продукты. Обычно на входе лежат всякие овощи, а далее, ближе к стенкам, в специальных контейнерах уложены разделанные туши свиней. В этот раз все так и оказалось. Ну что, китайцы, подумал Тибор, не обеднеют.
В первый раз Тибор поднялся из трюма с мешком риса на спине. Подходя к трапу, он помахал рукой Кьярелли, который беспечно развалился на берегу метрах в тридцати от лодки. По сигналу Кьярелли тихо вошел в воду и поплыл в сторону от берега. Где-то в середине канала он остановился. Увидев, как Тибор возвращается на лодку за следующим мешком, он медленным брассом поплыл к доку, удерживая над водой лишь верхнюю часть головы – так, что его совсем почти не было видно.
