Александр Горбачев - Песни в пустоту

Алес Валединский

Тогда, в 99-м, я придумал идиотскую пафосную формулу – что для меня лично Венька оправдал 90-е, как Башлачев оправдал 80-е. Мы же во всем этом варились с 92-го года: квартирники, песни, каждый куда-то лез, что-то пытался делать, все куда-то ломились, бились с собой, пытаясь из себя при помощи окружающих чего-то сотворить – все именно в этой сфере, грубо говоря, акустического рока. А потом пришел Венька.

Александр Шульгин

Он был чрезвычайно яркой личностью, которая могла бы что-то совершить. И то, что у нас осталось, – это настолько малая толика от того, что могло бы быть сделано, что даже трудно об этом рассуждать. Не думаю, что он мог бы стать массовой фигурой порядка Земфиры. У Земфиры все-таки первый альбом, с которого все началось, – это были абсолютно хиты для танцплощадок. У Вени не было такого большого массового продукта. Другой вопрос, что, наверное, он смог бы делать и то, за чем бы пошел народ.

Игорь Бычков

У меня в его судьбе не было никаких сомнений. Когда я в какой-то момент уехал в Москву без группы, я музыкантам сказал совершенно определенно: если вы хотите куда-нибудь вылезти, цепляйтесь за Дра, пока у него нет нормального состава. Все его концерты заканчивались аншлагом и продолжались потом еще дня три по общагам и квартирам. И сейчас он был бы в десятке самых популярных исполнителей, однозначно. У него для этого было все. И харизма, и незаурядный материал, и умение работать. Про то, что он все время пил, – это легенда. Он пил тогда, когда позволяла ситуация.

Владимир Кожекин

Если бы он не заболел и не помер, вообще иначе бы вся музыка здесь сложилась. Он бы был по популярности на уровне Шнура. Наверняка все это бы пошло немножко в сторону Трофима – ну или в сторону Хоронько, только с легким деревенским оттенком и малороссийским акцентом. И все бы это принималось на ура.

Ольга Барабошкина

На тот момент мне казалось, что из Вени реально можно было бы сделать такого… Ну, я не хочу говорить грубых и циничных фраз, но из него можно было бы сделать нормального артиста второго эшелона. То есть до первого эшелона он бы недотянул, потому что все-таки у него целевая аудитория со своей специфической ментальностью, то есть он, по-моему, был все-таки больше бард, чем рокер. Но тем не менее – и мы об этом с Шульгиным говорили – если оформить это грамотными аранжировками, можно было бы сделать хороший проект. У нас же есть барды, которые успешны, тот же Митяев, пожалуйста. Но я даже не знаю, с кем из нынешних Веню можно сравнить. Он же еще красавец был реальный с потрясающей фактурой, такой парень, что просто ух.

Сергей Гурьев

Когда он умер, было еще такое ощущение экзистенциального толка, что человек такого таланта – он здесь не выживает. Ну, это уже такие мистические представления, связанные с трагической судьбой страны и так далее. Если человек талантлив, но не может оказывать большого влияния на страну – такой может существовать. А вот человек, который реально мог бы в большом масштабе что-то сделать, улучшить глобально мир и Россию, – не жить ему. Не дадут ему выжить силы судьбы.

“Летова давай! – кричат разгоряченные дешевым алкоголем подростки, собравшиеся у крытой деревянной сцены в парке. – Летова!” Человек с микрофоном, к которому относится это требование, похожий на затюканного школьника худющий юноша в майке, заправленной в узкие джинсы, и в очках с толстыми линзами, отвечает им одновременно недоуменно и как-то нагло. “Все дело в том, – говорит он, – что Егор Летов – обычный человек. Каждый молодой человек, который воспринимает нормально окружающую жизнь, должен достигнуть даже, может быть, и большего, чем Егор Летов. Главное – в себя верить. В себя – и ни в кого больше”. Пару минут спустя его группа начинает концерт. Их музыка – грубая, отрывистая, злая и какая-то беззащитно-несуразная – звучит черт знает как: барабанщик толком не держит ритм, две электрических гитары играют каждая о своем, слов, которые вокалист выкрикивает в микрофон, будто читает стихотворение на уроке, толком не разобрать. Через пятнадцать минут от толпы беснующихся подростков остается человек восемь – остальные, видимо, поняли, что Летова не дадут. Еще через пять минут на сцене появляется организатор и прекращает представление. Откуда-то сбоку за происходящим озадаченно наблюдают мамы с детьми, пришедшие июньским днем 95-го года в парк “Березовая роща”, что в подмосковном Дмитрове, на городской праздник.

В истории группы “Соломенные еноты” было множество концертов ярче. Одни перерастали в драку с участием музыкантов, зрителей и попавшейся под горячую руку мебели, другие заканчивались после трех песен; одни проходили в модных клубах, другие – в тесных квартирах на окраинах Москвы; одни игрались для толп, плохо понимавших, с кем они имеют дело, другие – для десятка посвященных. И тем не менее, как кажется, именно эта нелепая сценка самым точным образом характеризует странные отношения “Соломенных енотов” с реальностью, в которой им выпало существовать и которую они сумели озвучить. С одной стороны, они с ней целиком и полностью совпали. С другой – целиком и полностью отринули. “Соломенные еноты” – и, шире, московское экзистенциальное панк-подполье 90-х, организующим звеном которого и была эта удивительная группа, – вообще во всем как бы перечили сами себе. Филологи-киноманы, потомственные интеллигенты, применившие свою культурную эрудицию к панк-року в его самом самодельном, простецком и дешевом изводе. Политические и экзистенциальные радикалы, трогательно и тонко воспевавшие лемуров, нерп, вомбатов и красных котов, пестовавшие в текстах какой-то отчаянный, почти школьный романтизм. Пропойцы и аутсайдеры, сумевшие при всем своем нездоровом образе жизни произвести на свет невероятное количество самых разных культурных объектов – от альбомов, записывавшихся в домашних условиях на копеечные кассеты, до рукодельных журналов и даже кинофильмов. Умелые мифотворцы, добровольно ушедшие в подвал, создавшие вокруг себя целый отдельный закрытый универсум со своим языком, своей топографией, своими правилами поведения, своими культурными героями и своим этическим кодексом, который не признавал в качестве ценностей ни деньги, ни славу, ни социальную адаптированность.

Есть группы, которые в силу тех или иных обстоятельств не могут быть услышанными. Есть группы, которые в силу тех или иных эстетических установок услышанными быть не хотят. И тех и других много. “Соломенные еноты”, однако, – куда более радикальный случай. Да, они не могли – ни одну их песню невозможно представить себе звучащей по радио просто из-за качества записи. Да, они не хотели – и сознательно сконструировали ситуацию, в которой никаких перспектив не могло появиться в принципе. И тем не менее их услышали – вопреки всему. Просто из-за ошарашивающей силы и точности слов, которые пел и декламировал лидер “Енотов” Борис Усов, тот самый худющий очкарик в майке. Просто из-за странной притягательности их неловких и резких, трогательных и злых, дурашливых и смертельно серьезных песен. Просто из-за того, что музыка “Соломенных енотов” и других групп их круга работала в своем роде как заградотряд для тех, кто воспринимает нормально окружающую жизнь, а значит, готов встретиться с ней в открытом бою с полным и ясным пониманием собственной обреченности.

История “Соломенных енотов” – это история осознанного поражения, а значит, в каком-то смысле победы.

Исконный британский панк начинался во многом как движение социального протеста бедных против богатых: молодые и злые пролетарии взялись за гитары, чтобы проорать то, что накипело, и предотвратить стремительную элитаризацию рок-н-ролла, превращение его в музыку толстых и умных. В Советском Союзе дело, разумеется, обстояло иначе – то есть со злобой и молодостью здесь тоже было все в порядке, но так уж повелось, что самый уместный и убедительный панк делали люди с хорошим образованием и культурным кругозором сильно выше среднего. Борис Усов, будущий лидер “Соломенных енотов”, рос на юго-западе Москвы обычным, в сущности, интеллигентным мальчиком, превыше всего ценившим книги и конкретно научную фантастику (крайне трепетное отношение к культуре как таковой и ссылки на фантастические произведения в частности впоследствии можно будет часто встретить в его песнях). Интерес к музыке в таком контексте не был чем-то специальным – просто человеку, испытывающему интерес к окружающей его культуре, было бы странно пропускать мимо ушей новый рок, ставший ближе к концу 80-х важнейшим из искусств, которые существовали в стране.