— Вы очень отважный человек, — раздается надо мной голос Андрея. — Не каждый мужчина может такой отвагой похвастаться.
«Зачем он мне это говорит? — испуганно спрашиваю себя я. — Может, потому что я не побоялась прийти в этот дом маньяков? А еще где-то ходит их квадратный папаша…» — с ужасом напоминаю себе я. Начинаю озираться по сторонам в поиске ножей, которыми они могли бы меня расчленить. Но натыкаюсь только на гриб, стоящий на тумбе прямо у меня за спиной. Он бухнет в трехлитровой банке, обнимая ее склизкими краями. Вот чем все это время так воняло.
— Город… — произношу я. — Как вы представляете себе город, в котором живете?
— Как огромный разбойничий вертэп-п, — выпуливает он, — нагромождение бесформенных, безобразных серых зданий, в которых обитают либо негодяи, либо дегенераты.
— А Оля Фомина? Она ведь вам помогла…
— Я не договорил, за малым, малым исключением. Но такие люди, как она, попадались мне раз десять всего. А вот вы, кроме того, что вы отважны, про вас ничего хорошего сказать не могу. Как и плохого, впрочем, тоже. Боюсь, вам не понравится то, что я скажу о вас. Из окружающих людей такие, как вы, наверное, самые лучшие… Такую, как вы, не выгнали бы из рая. Хороший человек — это тот, кого не надо из рая выгонять. Но для меня вы — не хорошая, вы — репортер. И все, что вам от меня нужно, это сделать обо мне репортаж.
— А что в раю?
— Там живут Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Я библию читал всего раз, но очень внимательно… Извините, я потерял нить… Так бывает, когда я волнуюсь. Нет-нет, простите. Сильное давление, и начинается плохое обеспечение сердца, плохое кровоснабжение мозга, и с памятью сразу плохо…
— Не волнуйтесь. Мы говорили о рае и о том, как вы его себе представляете.
— Не как кущи райские, где люди ходят с арфами и поют. Там все люди одинаково добрые, одинаково хорошие, и никто жизнь свою не представляет без дела… Горбачев, по-моему, достоин большего порицания, чем Иуда Искариотский. Но весь мир почему-то порицает Иуду, говоря — он за тридцать серебряников продал Бога. А что произошло с Иудой потом, когда он осознал? Когда с него спал морок?! Бог его заставил предать. Так что я думаю, Иуда не находится ни в каком аду, он — в раю, так как выполнил волю Бога. И не нужны ему были эти тридцать серебреников…
Андрей обмякает, и я смотрю сквозь него, сквозь старый тюль, сквозь двойное стекло кухонного окна и балкона — на город, превратившийся в снежный вертеп. Я собираюсь встать и попрощаться, но Андрей снова каменеет и нависает надо мной в новом порыве.
— Негодяй! Гадина такая! Он продал свою родину за тысячу бумажек зеленых американских! И до сих пор живет, гадина! Книжонки крапает свои гнусные, поганые, отвратительные! А как он продавал родину со своей Райкой, этой стервой продажной, которая детям швыряла конфеты в грязь. Гадина! Тварь! Бог ее уже наказал.
— Вы слишком молоды, Марина, — говорит мне его мать, когда я хочу возразить. — Вы многого не слыхали.
— Может, вы не слыхали, что сделал Ельцин, когда пришел к власти?! Борис Николаевич! Я его сокращенно называю — ЕБН. Ничего не напоминает, а?!
— Ничего… — мрачно говорю я.
— Я не хочу произносить бранных слов…
— Но он их заслуживает, — подхватывает мать.
— Так вот когда этот гаденыш пришел к власти, он тут же на Красной Пресне расстрелял десять тысяч людей. Алкаш растреклятенный! А однажды так сушняк давил эту гниду, извините за выражение, проклятую, что он американскому послу на бутыль шапку Мономаха поменял!
Он снова стоит надо мной в позе, в какой простоял весь последний час — сложив руки на животе. Пальцами одной руки он мертвой хваткой вцепился в запястье другой, которая сжата в багровеющий кулак. Он не сводит с меня глаз — лоснящихся, маленьких, и я вижу, что он испытывает удовольствие от того, что говорит. Я вижу и то, что он испытывает презрение ко мне и страх передо мной одновременно.
Почуяв в нем этот страх, я резко поднимаюсь с табурета. Он отшатывается от меня. Я улыбаюсь ему, сощурив глаза.
— Ну что ж… — говорю, поправляя на запястье часы, — было очень приятно с вами познакомиться, но мне пора.
Моментально он обмякает. Я делаю шаг вперед, Андрей пятится назад. Я выхожу в коридор, спеша покинуть эту мышиную клетку. Андрей семенит за мной и рассыпается в благодарностях. Он снова стал таким, каким я встретила его у магазина.
4 февраля
16.00
Выхожу из подъезда. Делаю вдох, прогоняя из горла липучую сладковатость гриба. Город замело. День вокруг меня — страшный. День — в снежном дыму. Как будто за тот час, что я провела в квартире у Андрея, что-то поменялось. Как будто сук, на котором мы сидим, накренился под снегом, и скоро мы все упадем. И для тех, кто ждет этого с радостью, наверное, действительно лучше забиться в норку и лишь изредка, по необходимости выбегать из нее на добычу пропитания.
Еду в маршрутке до метро. Через стекло, залепленное снегом, город — именно такой, каким его описал Андрей. Но взгляд мой постоянно выхватывает знакомые ориентиры, в которых, я знаю, можно спрятаться от дождя, снега и плохого настроения. Это кофейни, маленькие рестораны. Это — город, который я люблю.
Захожу в «Шоколадницу». Заказываю сырники и капучино. Я еще не ела сегодня. Планировала попить чай с Андреем, но не смогла бы сделать в том доме из тех чашек ни глотка. Впрочем, мне чая и не предлагали. Набираю номер Оли Фоминой.
— Оля, — говорю в трубку, — я хочу тебе сказать, что ты реабилитировала в моих глазах всю фейсбучную интеллигенцию, которая меня раздражает суетой и истеричной готовностью бросаться кого-то спасать. Этот Андрей — он ужасно противный. А люди из фейсбука — они, может, и инфантильные, и истеричные, зато они не думают, что все люди вокруг них — негодяи и развратники. И они не будут радоваться тому, что сук… ну это… обломится.
— Какой сук? — спрашивает Оля, и я рассказываю ей о своем походе.
— И что ты обо всем этом думаешь? — спрашивает она.
— Я не думаю, что люди, которым ты собрался помочь, должны быть добренькими и святошами. Или казаться такими. Я думаю, что надо просто помогать тем, кто нуждается в помощи, независимо от того, противны они тебе или нет. Кстати, я думаю, что в современном городе бедняки, загнанные в свои клетки, скорее будут противными, чем приятными…
— Так и что мы будем делать дальше? Спасать-спасать?
— Марина Гетманская прислала мне контакты организации, которые помогают таким людям. Предварительно она с ними уже говорила. Но я возложу почетную миссию спасения Андрея и его мамаши на тебя, Фомина… А у меня нет времени…
— Конечно, конечно, — соглашается Оля, — я все сделаю.
Последующие полчаса я давлюсь сырниками и пялюсь в широкое окно. Уже передали — снег сегодня не перестанет. За окном мимо проходят люди, спеша в метро. Их контуры размыты. Я думаю о том, что, наверное, Андрею и не нужны были эти наши десять тысяч рублей. Во всяком случае, они ему были нужны не больше, чем мне — репортаж. И он был прав, это подметив. В большом городе, где каждый учится ценить свое время, где побеждает сильнейший, а агрессия ценится больше, чем доброта, в городе, который уже накренился под снегом, наверное, нужны такие люди, как Андрей. Люди, как Иуда Искариотский, выполняющие чью-то добрую или злую волю. Люди, выпрашивающие у банков и аптек ненужные им сребреники только лишь для того, чтобы обнажить в нас самих наши истинные черты.
Как наш корреспондент работал психотерапевтом в стриптиз-клубе.
По договоренности с руководством одного из столичных ночных клубов нашей журналистке предоставили возможность на протяжении пяти рабочих ночей беседовать с танцовщиками, представляясь психотерапевтом, помогающим персоналу «в тяжелые кризисные времена». Поначалу все это выглядело увлекательной репортерской игрой, а оказалось психологическим триллером, историей не о тяжелых профессиональных буднях стриптизеров, а о человеческой судьбе как таковой.
Мужчина — в полете. Или бежит. Руки раскинуты. За спиной плащ. Он, голый под плащом, раскрывает рот в крике и отсвечивает золотом в мой левый глаз, когда я сижу боком на диване. Я предпочитаю смотреть вправо, на мужчину, обнимающего женщину с большой голой грудью. Они будут вечно так обниматься, а золотой всегда будет кричать — такими их изобразил скульптор.
— …Они бы получали от нас то, что им надо, — общение, игру в любовь, а мы бы брали с них за это деньги. Проблема в том, что они-то нас хотят, но хотят бесплатно: «Ты красивый, ты обалденный. Мы еще придем — просто денег с собой не взяли». И тогда у меня сразу жесткий аргумент: «А вы в какое заведение пришли? Здесь покупают, и здесь продаются», — описывал ситуацию мой первый «клиент», И.
