Поскольку мы уже обратились к автобиографическому роману французского писателя, то представляется разумным продолжить цитирование этого замечательного произведения, ибо оно является действительной энциклопедией гимназической жизни сороковых годов девятнадцатого века. Так, Ж. Валлес, – «первый ученик в классе» [28], которому гимназические учителя пророчили несомненный успех, ибо «кто преуспевает в коллеже, тот победоносно начинает свою карьеру» [29], – припоминает историю о «школьном товарище, получившем в коллеже все высшие награды, а затем найденном разбившимся насмерть на дне каменоломни, куда он бросился с отчаяния, проголодавши трое суток» [30]. Что говорить до последующей судьбы, то хотя сам «первый ученик в классе» избег участи несчастного самоубийцы, – никакой привычно понимаемой карьеры Ж. Валлес не сделал. В этом отношении хотелось бы позволить себе весьма пространную, но при этом очень важную цитату из многократно помянутого нами сочинения:
«– Я надеялся, что при рекомендации господина Сиванна, моего бывшего учителя, вы будете так любезны, что не откажете помочь мне найти место, которое очень трудно разыскать без знакомств и поддержки.
Бонардель останавливает меня движением руки и спокойно, с расстановкой спрашивает:
– Что вы умеете делать?
Что–я–умею–делать? Этот вопрос застает меня совершенно врасплох. Что–я–умею–делать?? Но я не подготовился, у меня не было времени подумать об этом! Что я умею делать???
– Я бакалавр.
Бонардель, вероятно предполагая, что я глух, повторяет свой вопрос громче:
– Что же вы у-ме-е-те – де-лать?
Я мну свою шляпу...соображаю... Бонардель ждет минуту, две... Две минуты прошли; он звонит и говорит вошедшему слуге:
– Проводите этого господина!
И снова сует нос в свои бумаги. Повесив голову, я иду следом за слугой. Что же–я–умею делать??? Я думал об этом всю ночь напролет и не мог ничего придумать.» [31].
Анализируя вполне очевидные недостатки, а равно ложные достоинства гимназического типа, мы совершенно отвлеклись от классовой сущности данного вида школы как социального института, действующего при вполне конкретных условиях экономического развития. В наиболее сжатом виде, но при этом весьма точно передает классовый смысл гимназии Ф. Зелинский, одно из высказываний коего А. Любжин помешает в качестве эпиграфа перед главой «Контуры образовательной реформы»: «Если привилегированный класс вздумает упразднить или облегчить ту сумму труда, которая одна только и оправдывает его привилегии, то он будет сметен революцией. Ради Бога, не требуйте и не вводите легкой школы; легкая школа – это социальное преступление.» [32]. Поясняя содержание данной цитаты, могущей вызвать затруднения в понимании для некоторых читателей, мы хотим сказать: господствующий класс оправдывает и узаконивает свое паразитическое существование через те знания, которые приобретаются в гимназиях его представителями. Поскольку привилегированное состояние одних людей, а равно с тем зависимое положение других нельзя объяснить рациональными аргументами, то высшие сословия вынуждены неустанно прибегать к обману большей части населения страны для того, чтобы убеждать своих сограждан в необходимости существующего порядка. Оправдывать собственный паразитизм эксплуататоры могут различными способами, среди коих исторически первое место занимала религия, утверждающая божественное происхождение власти на земле. При этом, однако, по мере поступательного возрастания производственных и мыслительных сил общества роль служителей культа неуклонно падала, в то время как значение светской пропаганды и всевозможной публицистической софистики, руководствующейся «рациональными» аргументами, – росло. Именно к числу последних и относятся все лживые демагогические измышления М. Каткова, постулировавшего, что для несения государственной службы и отправления властных полномочий пригодны исключительно люди, в совершенстве познавшие тонкости латинского стихосложения. Разумеется, А. Любжин превосходно понимает, что «чиновнику, занимающемуся регистрацией входящих и исходящих документов, достаточно усидчивости и честности» [33], а потому подготовка классически образованных людей в огромном количестве представляется деятельностью расточительной в отношении казенных средств и притом бесполезной для общества: Российская империя, – в отличие от Испании, где язык античного Рима оставался государственным до 1857 года или Венгрии, где он сохранял таковой статус до 1825 года, – никогда не пользовалась латынью как официальным языком документооборота. В дополнение ко всему сказанному автор позволит себе процитировать известное сочинение Т. Веблена, одна из глав которого посвящена классическому образования. Несмотря на то, что мы вовсе не разделяем нигилистического пафоса данного исследователя, – весьма однобокого и лишенного проницательности, –этот фрагмент видится нам весьма точно передающим социальное значение классической словесности на рубеже XIX и XX веков: «Классическая филология, а также ее привилегированное положение в системе образования, за которое с таким безрассудным пристрастием держатся высшие учебные заведения, содействуют формированию известной духовной позиции и снижению экономической эффективности современного поколения образованных людей. Она делает это, не только выдвигая архаичный идеал человека, но также прививая дискриминацию в отношении почетного или позорного в знаниях. Этот результат достигается двояко: 1) внушением привычного отвращения к тому, что является просто полезным, в противоположность тому, что почетно, и формированием вкусов новичка таким образом, что он начинает искренне находить удовлетворение исключительно в таких упражнениях ума, которые обычно не приносят никакой производственной или социальной выгоды; и 2) использованием времени и сил обучающегося для приобретения знаний, которые не имеют никакой пользы, разве что в той мере, в какой эти знания, начав по традиции включаться в сумму обязательных для учащегося, повлияли таким образом на манеру выражения и терминологию, которыми пользуются в практически полезных отраслях знания. Если бы не это терминологическое затруднение – которое само является следствием моды на классическую филологию в прошлом, – знание древних языков, например, не имело бы никакого практического значения ни для какого исследователя или ученого, не занимающегося делом, носящим главным образом лингвистический характер. Разумеется, во всем этом нет ничего, что бы говорило о культурном значении классической филологии, и нет никакого намерения с пренебрежением отнестись к ней или к тому направлению, которое дает студенту ее изучение. Это направление представляется экономически бесполезным – факт, достаточно хорошо известный, надо признать, и он не должен беспокоить того, у кого есть приличное состояние, чтобы обретать утешение и силу в знаниях в области классической филологии. Тот факт, что классическое образование снижает способности учащегося как работника, не встречает особого понимания со стороны тех, кто невысокого мнения о практическом мастерстве по сравнению с культивированием благопристойных идеалов <...> Благодаря тому обстоятельству, что в нашей системе образования эти знания стали частью элементарных требований, способность изъясняться на известных мертвых языках южной Европы и понимать речи древних не только является лестным для лица, находящего случай продемонстрировать свою образованность в этом плане, наличие таких знаний служит в то же время рекомендацией всякого ученого мужа для его аудитории как неподготовленной, так и ученой. По общему мнению предполагается, что на приобретение этих по существу бесполезных сведений нужно будет потратить сколько-то лет, и отсутствие этих сведений создает заведомое предположение как о спешном и поверхностном учении, так и о грубой практичности, которая столь же противна общепринятым нормам серьезной учености и интеллектуального престижа. Это явление похоже на то, что происходит при покупке любого предмета потребления покупателем, не являющимся искушенным ценителем материалов или мастерства обработки. Он производит оценку стоимости предмета главным образом на основании дороговизны, видной в отделке тех декоративных частей и деталей, которые не имеют прямого отношения к внутренней полезности предмета; при этом предполагается, что существует какая-то не поддающаяся определению прямая зависимость между внутренней ценностью предмета и стоимостью украшений, добавленных для того, чтобы этот предмет продать. Предположение, что обычно не может быть серьезной учености там, где отсутствует знание классической филологии и гуманитарных наук, приводит к демонстративному расточению студентами времени и сил, затрачиваемых на приобретение таких знаний. Традиционное настаивание на толике демонстративного расточительства как требование, предъявляемое всякому престижному образованию, оказало влияние на наши каноны вкуса и полезности в вопросах эрудиции, подобно тому как тот же самый принцип повлиял на наше суждение о полезности производимых товаров. Правда, демонстративное потребление в качестве средства достижения почета все больше и больше вытесняло демонстративную праздность, и освоение мертвых языков уже больше не является таким властным требованием, каким оно было когда-то, а вместе с этим ослабла его талисманная сила как ручательства учености. Это так, но справедливо также и другое: классические языки не потеряли своей ценности в качестве ручательства в академической почтенности, поскольку для достижения этой цели необходимо лишь, чтобы ученый был в состоянии представить в доказательство какие-то знания, которые традиционно признаются свидетельством расточения времени, а классические языки очень подходят для этого. В самом деле, почти не возникает сомнения, что именно их полезность в качестве доказательства растраченных сил и времени, а следовательно, денежной силы, необходимой для того, чтобы позволить себе эту расточительность, обеспечила классической филологии ее привилегированное положение в системе высшего образования и привела к тому, что она является самым почитаемым из всех видов учености. Лучше любой другой суммы знаний она служит декоративным целям праздносветского образования и является, следовательно, действенным средством приобретения почета. В этом отношении до недавнего времени у классической филологии не было соперников. На Европейском континенте опасного соперника у нее нет и сейчас, но в образовании праздного класса в американских и английских учебных заведениях соперником классической филологии в борьбе за первенство стала университетская атлетика – если атлетику можно безоговорочно относить к сфере образования, – завоевав себе признанное положение как полномочная область достижений в учении. В свете тех празд-носветских целей, которые стоят перед образованием, атлетика обладает очевидным преимуществом перед классической филологией, так как успех студента как спортсмена предполагает не только расточение времени, но п расточение денег, а также обладание определенными в высшей степени непроизводственными архаическими чертами характера и темперамента. В немецких университетах атлетику и «греческие братства» в качестве академических занятий праздного класса в какой-то мере заменили искусное и различающееся по степеням пьянство и формальное дуэлянтство.» [34].
