И такой подход, как известно, сработал. Однако когда «красные чеченцы», «красные мусульмане», «красные казаки» и прочие кандидаты в «первые на селе» сделали то, чего от него требовалось, пришло время возвращать долги. Естественно, без чрезмерной лихвы (когда видный деятель наркомата по делам национальностей Султан-Галиев предложил план создания на «традиционных территориях ислама» фактически независимых государств, сформированных по принципу пантюркизма, «зарвавшегося муллу» немедля растерли в порошок), но возвращать. Первыми же в очереди, естественно, стояли украинские товарищи, чьи ряды к тому времени чрезвычайно разбухли от самой разнообразной «левой» мелочи, ранее боровшейся с большевиками, но по ходу дела перековавшейся. «Синдромом Винниченко» эта новая элита страдала в крайне запущенной стадии, вплоть до того, что из всей верхушки ВКП(б) только ее представитель, Микола Скрыпник хоть и косвенно, но поддержал всеми осужденного Султан-Галиева, сказав на совещании в ЦК, что его дело — «нездоровый симптом наличия национального неравенства».
И еще один нюанс. Подписав в 1921-м Рижский мир, Советское правительство не считало его ни справедливым (вполне обоснованно), ни окончательным. Бросая вкусную кость «новой украинской элите», руководство ВКП(б) надеялось, что столь явное и бесспорное великодушие произведет должное впечатление на «закордонных братьев» — галичан, жителей Волыни и Подолии, с соответствующими политическими перспективами; УССР в этом смысле рассматривали как своего рода катушку, на которую будет накручена распущенная нить.
Более того, именно УССР — и только она — могла стать плацдармом для возвращения оккупированной румынами Бессарабии, где время от времени вспыхивали восстания молдаван, ставших в «родном доме» братьями третьего сорта. Для активной работы на этом направлении из нескольких приграничных районов УССР создали крохотную Молдавскую АССР — как выразился видный украинский большевик Владимир Затонский, «наш собственный молдавский Пьемонт».
Все это, естественно, заслуживало дополнительного поощрения, помимо компенсации за «угнетение народом-колонизатором в эпоху царизма». Так что в апреле 1923 года XII съезд РКП(б) к восторгу тосковавшей — ибо долго никем не востребованной — национальной интеллигенции провозгласил курс на «коренизацию». Иными словами, на максимальное вовлечение «первых на селе» во власть и, соответственно, максимальное же развитие того, чем, единственно, и могли они обосновывать свои претензии — национальных языков. Практически мгновенно на решение российских товарищей отреагировала КП(б)У, на VII конференции заявив о начале политики «украинизации», а ВУЦИК и Совнарком тотчас же оформили решение партии декретом и указом.
Отношение к московским играм на Украине было неоднозначное. С одной стороны, выходцы из той самой «малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков», вроде Панаса Любченко, о котором много позже Никита Хрущев, инициировавший его реабилитацию, говорил, что «работником он был сильным, но, собственно, оставался петлюровцем», после поражения Петлюры в массовом порядке записавшиеся в большевики, как уже сказано, «триумфа украинского языка» жаждали и требовали, объясняя это всем чем угодно, но в основном по тем же причинам, что и Винниченко. С другой стороны, партийцы из «пролетарских» — на 90 % русскоязычных — регионов, волею судьбы попавших в состав УССР, идею «коренизации», мягко говоря, не одобряли. Не все, понятно, разделяли позицию секретаря ЦК КП(б)У Дмитрия Лебедя — автора теории «борьбы двух культур», согласно которой «передовая пролетарская российская культура» должна была победить «отсталую, связанную с крестьянством украинскую». Но и меньшие радикалы — типа первого секретаря ЦК Эммануила Квиринга и Христиана Раковского — считали (и правильно, надо сказать, считали), что «Триумф украинского языка будет означать правление украинской малобуржуазной интеллигенции и украинских кулаков». Что до «болота», то его позицию определяла главным образом ушибленность, как говорил Григорий Петровский, «жестоким уроком 1919-го», когда, по мнению Владимира Затонского, имевшего репутацию эксперта по национальному вопросу, «непонимание с нашей стороны подняло деревню против чужинцев, то есть против нас».
В общем, «петровские» и «затонские», что не странно, в дискуссиях, как правило, склонялись на сторону более близких по происхождению и типу мышления «любченок», хотя с точки зрения марксизма и, как ни странно, прав человека, более внятной была позиция «квирингов» и «раковских», отстаивавших «языковой нейтралитет». Так выходило на так, и в итоге, хотя от «языкового нейтралитета» все же отказались, процесс оставался, как тогда говорили, в основном «декретным». То есть на бумаге. До тех пор, пока Москва, устав от разброда, шатания и невыполнения директив, не прислала «на усиление» Лазаря Кагановича, умевшего решать любые задачи.
Одним из первых кадровых решений нового первого секретаря на пост наркома просвещения был поставлен Александр Шумский, бывший эсер-боротьбист, а ныне, естественно, большевик, уже 4 апреля заявивший, что если до сих пор имела место только «естественная, обыденная украинизация аппарата Советов, в основном деревенских», то «дальнейший прогресс требует нажима». Чтобы, понимаешь, «сохранить гегемонию и шефство пролетариата над деревней». Многие возмутились. Юрий Ларин, крупный партийный деятель, будущий тесть Бухарина, сравнил даже такую политику с методами Петлюры, указав на ущемление прав русских, в первую очередь рабочих. Но был «срезан» отповедью Григория Петровского, при одобрительном молчании «железного Лазаря» заявившего, что Ларин несет чушь, а главная задача в том, «чтобы каждый крестьянин мог читать вывески на родном языке и понимал, что это его правительство». В сущности, позиция была совершенно «петлюровская». Но при этом (на тот момент) соответствовавшая генеральной линии. В связи с чем прения закрыли.
Забавный нюанс заключался в том, что Александр Шумский, фанатичный украинизатор, а теперь — по должности — куратор всего процесса, с мовой был, мягко говоря, не в ладах. В связи с чем «серым кардиналом» при нем стал писатель Мыкола Хвылевой, абсолютно проверенный коммунист (в Гражданскую — заместитель начальника ЧК на Харьковщине, известный особой жестокостью).
Именно его цикл «теоретических» памфлетов «Апологеты писаризма» перевел «украинизацию» из сугубо практической плоскости на идеологические высоты. Отдадим должное, бывший чекист не боялся называть вещи своими именами. Уже в статье «Даешь пролетариат!» он, обильно ссылаясь на материалы XII съезда РКП(б), требовал «очистки рабочего класса от русского языка», чему, на его взгляд, мешал только «русский мещанин, у которого в печенках сидит эта украинизация (…), который “со скрежетом зубовным” изучает этот “собачий язык”, который кричит в Москву: “Спасайте!”». Фактически «не меньшим (если не большим) врагом революции, чем автокефально-столыпинский элемент» объявлялось все коренное русскоязычное население. То есть 99 % горожан, а в первую очередь интеллигенция, по мысли автора, мешающая «новой, украинской культуре» самим фактом своего существования. «Да, русская литература — одна из квалифицированнейших литератур, — писал он. — Но наш путь не через нее… Ибо перед молодой украинской литературой стоят другие задачи, ибо она встает на собственный путь развития». И, коль скоро автоматически встает вопрос, на какую же литературу взять курс, тут же следует и ответ: «Во всяком случае, не на русскую. Это решительно и безоговорочно. Не надо смешивать наш политический союз с Россией с литературой. Поляки никогда не дали бы Мицкевича, если бы не перестали ориентироваться на русское искусство. Дело в том, что русская литература веками тяготеет над нами, как господин положения, который приучил нашу психику к рабскому подражанию… Идеи пролетариата нам известны и без московского искусства. Даешь собственный ум! Прочь от Москвы!».
На личном, может быть, даже и подсознательном уровне это, безусловно, было отражением все того «синдрома Винниченко». Погасить, типа, более успешных и культурных «городских» конкурентов, и точка. Однако уже здесь сквозь культурологический декор пробивается чистая политика, чему свидетельство очевидная подтасовка насчет Польши. Она никогда не «ориентировалась на русское искусство», будучи, в частности, и в культурном плане, частью католической, западной цивилизации. В отличие от Украины — по факту, почвы, взрастившей первые ростки и общерусской культуры в целом, и «великого, могучего, свободного» языка. А что данные инвективы, по сути, дословно повторяли старые тезисы Грушевского в части противопоставления «Украины-Руси» России, поэта-коммуниста, видимо, не волновало. И еще меньше волновало его патрона, в чьем понимании, судя по всему, покойный бородач из Трира слился с другим, еще живущим и здравствующим бородачом в единое целое.
