Проявив выдающуюся государственную мудрость в октябре 1905 г., Николай II после этого затаил досаду на то, что в стране теперь есть еще одна власть. Да, новая власть что-то у него отняла, и он в ряде случаев был бессилен против этой власти, но, как государственный человек, он должен был переступить через свою досаду. Увы, эта досада отразилась в ряде его ошибок по отношению к Думе. Можно сказать шире: взаимоотношения царя и общества, особенно во время Первой мировой войны, – цепь встречных трагических ошибок. «До последнего момента Николай II и бюрократия пытались по возможности обойтись без помощи уже существующих общественных организаций, а оппозиция – при всяком удобном случае норовила унизить коронную администрацию и верховную власть» (Б. Н. Миронов. Социальная история России. XVIII – начало XX в. – СПб., 2003. Т. 2. С. 161).
Раз уж войны не удалось избежать, император был обязан использовать уникальное единодушие, охватившее подавляющее большинство депутатов – от правых до трудовиков. Под флагом защиты родины Дума могла на время забыть старые счеты к престолу и перейти к к «дружной работе» (как тогда говорили) с прочими ветвями власти. Увы, Николай решил – и именно в связи с войной! – сделать годичный перерыв в работе Думы. Это был стратегический просчет.
Недоверие обидело и озлобило депутатов. Антиправительственное большинство, которое появилось в ней с возобновлением работы Думы в июле 1915 г., не оказалось бы столь многочисленным, не будь этой обиды. Государственная дума постепенно становится фактором дестабилизации воюющей страны. Честолюбивые и самонадеянные лидеры думского Прогрессивного блока жаждали заменить собой негодное, по их убеждению, правительство и даже военное командование.
Нередко можно услышать: Государственная дума образца 1906–1917 гг. не смогла предотвратить гибель исторической России и ее ценностей, спасти страну от революции и Гражданской войны – стало быть, опыт первого русского парламента оказался провальным. Это неверно. Как раз у Думы был очень хороший шанс уберечь Россию, но вмешались внешние силы – Первая мировая война, обрушившая, помимо Российской, еще три империи: Германскую, Оттоманскую и Австро-Венгерскую, последняя была просто уничтожена. Впрочем, это общеизвестно, реже вспоминают о том, что жертвой войны стала почти вся европейская демократия. Если к 1914 г. могло показаться, что уж где-где, а в Европе победный марш демократии неостановим, то ее последствия оказались роковыми для двух десятков молодых демократий.
Начнем с самого главного, хотя именно об этом постоянно забывают: к 1922 г. лишились всех своих демократических завоеваний, добытых жертвами и усилиями многих десятилетий, 132 млн человек в границах СССР[129]. Вслед за этим карта Европы стала быстро покрываться тоталитарными струпьями. В Италии к власти пришел фашистский режим Муссолини, в Венгрии установилась диктатура («регентство») адмирала Хорти, в Болгарии – диктатура Цанкова, в Румынии – «королевская диктатура», в Испании – диктатура Примо де Ривера (1923–1930), а затем генерала Франко (после гражданской войны 1936–1939 гг.), в Португалии – диктатура генерала Кармоны (1926–1932), сменившаяся более чем сорокалетней диктатурой профессора Салазара, государственные перевороты регулярно сотрясали Грецию. Что касается Германии, судьба ее демократии оказалась, как известно, самой трагичной – и для самой Германии, и для остального мира.
Не лучше обстояло дело в молодых государствах, возникших после Первой мировой войны на обломках рухнувших империй. Демократия проявила себя жизнеспособной, да и то с оговорками, лишь в Чехословакии и Австрии – но только для того, чтобы пасть жертвой немецкого фашизма в 1938 г. В остальных новых странах она оказалась непрочной и была сметена государственными переворотами: в Польше и Литве – в 1926 г., в Югославии – в 1929-м, в Латвии и Эстонии – в 1934 г. Во всех случаях к власти здесь приходили авторитарные и репрессивные режимы, которым сегодня были бы гарантированы международные санкции. При этом парламент мог считаться существующим – кстати, даже в гитлеровской Германии рейхстаг формально не был распущен.
Наконец, еще два новых государства – Финляндия и Ирландия – пережили при своем рождении кровавые гражданские войны, что также мало содействует демократическому развитию и общественному миру. И буквально во всех европейских странах получили мощное развитие фашистские движения и партии.
К 1940 г. территория демократии в Старом Свете и вовсе съежилась до пределов воюющей Англии и трех нейтральных стран – Швеции, Швейцарии и, под большим вопросом, Ирландии. Там, где люди еще имели силы и возможности что-то читать, они находили очень убедительными доводы авторов, объяснявших, что демократия навсегда останется лишь забавным эпизодом, нежизнеспособной выдумкой, обреченным экспериментом. Эти авторы напоминали своим читателям о судьбах демократии в Афинах, где она закончилась тиранами, и о Риме, пришедшем к Калигуле и Нерону.
С учетом сказанного не будем делать из умерщвления российской демократии в 1917 г. поспешных (и часто звучащих) выводов. Куда ближе к истине будет такое умозаключение: испытания первой трети XX в. оказались непосильными для всех без исключения молодых демократий. Россия оказалась в их числе. В том числе потому, что Государственная дума не успела преодолеть подростковую задиристость, не усвоила принцип «не навреди», не научилась жертвовать меньшим ради большего. Среди ее депутатов были выдающиеся ученые, чьи труды во многом заложили основу наших сегодняшних представлений о демократии, политических партиях, правовом государстве, они всеми силами стремились внести свой вклад в улучшение жизни страны, участвуя в законотворчестве, стремились расширить права граждан, расширить границы их свобод, но как парламентарии-практики оказались не на высоте. Однако даже недолгие 11 лет существования Думы показали: становление культуры политического компромисса шло в России достаточно успешно.
Российскому парламентаризму не хватило (как и столыпинским реформам) всего нескольких лет. Дореволюционная Дума сделала исключительно много для становления российской парламентской практики. В ней сформировались такие атрибуты современного парламентаризма, как партийные фракции, законодательная процедура, думский регламент, выступления премьеров с правительственными декларациями, гласность думских пленарных заседаний, депутатские запросы к правительству, согласительные комиссии – то, что начиная с декабря 1993 г. было воспроизведено в новой России.
Но, возможно, главная заслуга первого российского парламента в другом. После него ростки политической демократии уже не могли быть искоренены из российской почвы. Утвердившийся в 1917 г. коммунистический строй прервал формирование демократических институтов, однако отсутствие общенационального представительного органа сразу стало ощущаться буквально всеми как временное и ненормальное состояние, знаменующее какой-то недуг или кризис. Это ощущение порождало дискомфорт даже у большевиков. Не будь четырех выборов в Думу и двух выборов, проведенных Временным правительством, большевики вели бы себя еще безогляднее. Но они, особенно на первых порах, много возились с какими-то выборами и съездами, да и в дальнейшем вынуждены были имитировать представительную власть. Имитация демократии – это тот комплимент, который диктатура делает свободе.
Часть шестая
Перед потопом
Глава пятнадцатая
Ушедшая Россия
Крушение внутреннего мира русского народа в 1917 г., ставшее причиной его тяжких бед и разительных метаморфоз, возможно, самое трагичное событие нашей истории, более трагичное, чем все перемены внешнего порядка. Что собой представлял этот внутренний мир?
Разумеется, не было абстрактного российского человека – были крестьяне, мещане, дворяне, казаки, купечество, духовенство, были многочисленные внесословные подразделения. Были ли у них совпадающие черты? Определенно были.
Первая такая черта – чувство незыблемости. После потрясений XX в. мы очень хорошо знаем, что все очень даже зыблемо, но для человека 1914 г. монархия была явлением, существующим в его стране больше тысячи лет. Пусть в 1905 г. и мелькали лозунги «Долой самодержавие!», в человеческой подкорке это не укладывалось. Вдобавок только что, в 1913 г., было отпраздновано 300-летие дома Романовых.
Насколько незыблемость важна в жизни, мы ощутили при распаде СССР. То есть даже СССР, просуществовавший, по меркам истории, всего ничего, воспринимался практически вечной категорией. Когда он начал трещать и рушиться, этобыло чем-то совершенно психологически непереносимым для десятков миллионов людей. Но эту непереносимость невозможно даже сравнивать с тем потрясением, какое вызвали у россиян события 1917 г.
