Слов нет, биология очень важна (гуманитарии, к сожалению, часто об этом забывают), но она — только почва, на которой вырастает упрямый чертополох социальных связей. Например, представляется весьма вероятным, что страх смерти имеет самое непосредственное отношение к генезису религии, поскольку человек — единственное животное, знающее о конечности собственного существования. С другой стороны, очень трудно вообразить зарождение метафизики в какой бы то ни было форме на безъязыковой стадии антропогенеза. Развитая коммуникация — совершенно необходимое условие становления метафизических представлений.
Не будет большим преувеличением сказать, что без исправно функционирующей системы коммуникации, какой является членораздельная речь, человек никогда бы не сделался человеком. С другой стороны мышление и речь не тождественны, между ними нельзя ставить знак равенства. Мышление шире речи и не покрывается ею без остатка, всегда остается нечто неуловимое, для чего мы не умеем подыскать адекватной словесной формулировки. Мышление далеко не всегда связано с речью: невербально мыслят и шахматист, и ученый, и изобретатель. Хорошо известно, что великие научные открытия рождаются как бы из ничего, в моментальном акте прозрения, который со стороны выглядит совершенным чудом. Это работает интуиция, а формальная логика в это время молчит. Интуитивная догадка подобно вспышке молнии выхватывает из мрака предметы, и в ее блеске становится далеко видно во все концы земли. Интуиция противоположна логическому рассуждению, она неразложима на пошаговые этапы, и если допустить, что логика все же присутствует в интуитивном акте, то это какая-то другая логика. Основной признак интуитивного мышления — свернутое восприятие всей проблемы сразу. Отдельные звенья выпадают, и на свет божий появляется готовое решение. Вдохновение — это быстро сделанный расчет, говаривал Наполеон Бонапарт. Разумеется, он имел в виду интуицию.
Французский математик Жак Адамар (1865–1963) рассказывал, что, решая сложную проблему, он мыслит пятнами неопределенной формы, которые танцуют, мельтешат и накладываются одно на другое. Слова при таком мышлении — только досадная помеха. В конце концов это калейдоскопическое кружение прекращается, туча постепенно приобретает более строгие очертания, и в ней мало-помалу начинает брезжить некая внутренняя гармония. Проблема, по сути дела, уже решена, и вся трудность заключается теперь в том, чтобы перевести решение в общепонятный код, будь то математические символы или вербальная формулировка.
Чтобы воочию убедиться в несовпадении мышления и языка, не обязательно ссылаться на великих ученых. Каждый, кто хотя бы раз пробовал связно изложить на бумаге свои мысли, непременно сталкивался с тяжкой немотой, которую зовут в обиходе муками творчества. Когда слова ложатся на белый лист, оказывается, что они — лишь бледная тень того великолепия, которое было создано сознанием. Об этом несоответствии более ста лет назад написал Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Более развернуто об этом же сказано у Мандельштама:
Когда, уничтожив набросок,
Ты держишь прилежно в уме
Период без тягостных сносок —
Единый во внутренней тьме —
И он лишь на собственной тяге,
Зажмурившись, держится сам, —
Он так же отнесся к бумаге,
Как купол к пустым небесам.
Между мышлением и его вербальной ипостасью всегда имеется зазор, люфт, откуда выплывает облако нематериального, невыразимое в слове. Что-то непременно остается за скобками. Вот из этого облака, ускользающего от всех определений, и рождается, по-видимому, представление о воплощенном совершенстве: где-то за пределами сознания, в недосягаемой вышине, живут-поживают могущественные и бессмертные покровители.
Так называется изящное эссе Станислава Лема (1921–2006), включенное им в книгу «Идеальный вакуум» — сочинение оригинального жанра, представляющее собой сборник рецензий на несуществующие книги. На первый взгляд, феномен человеческой культуры далеко выходит за рамки нашего повествования, но это только на первый взгляд. Поскольку культура, понимаемая в широком смысле этого слова, является уникальным адаптационным механизмом вида Homo sapiens, история ее зарождения и становления непременно должна быть рассмотрена, хотя бы конспективно. Иной придирчивый эрудит, быть может, скажет, что апелляция к Лему в данном случае не совсем уместна. Однако весьма недальновидно числить знаменитого польского писателя исключительно по ведомству научной фантастики и остроумных парадоксов, ибо его перу принадлежат вполне серьезные философские, социологические и футурологические работы. Чего стоит одна только «Сумма технологии», удостоившаяся в свое время внимания специалистов самого разного профиля и вызвавшая оживленную полемику в печати.
Итак, перед нами лежит двухтомный труд фантомного приват-доцента Вильгельма Клоппера под названием «Культура как ошибка». Автор далек от мысли объявить себя первопроходцем: он справедливо отмечает, что в качестве несовершенного инструмента адаптации культуру задолго до него рассматривали многие ученые. Особенно преуспела в этом английская школа, с выводами которой Клоппер, тем не менее, никак не может согласиться. Признавая бесспорность исходного тезиса англичан, он полагает, что они неверно расставили акценты и тем самым превратили свою теорию в сухую нежизнеспособную схему. Разумеется, он не ограничивается голой констатацией этого факта, но, будучи педантичным немцем, обстоятельно разбирает аргументацию оппонентов.
Предположим, говорят британцы, некий пожилой павиан поедал птиц, как правило, с левой стороны. Совершенно неважно, почему он поступал именно так: допустим, у него были искалечены пальцы правой руки, и ему было удобнее подносить добычу ко рту, держа ее в левой. Поскольку поведение вожака является для молодых павианов образцом, они старательно копировали его манеру, и через короткое время вся популяция управлялась с пойманной птицей вполне определенным образом. Другими словами, всего через одно поколение сложился новый стереотип поведения, абсолютно бессмысленный с точки зрения адаптации, ибо павианы с одинаковой для себя пользой могут поедать птиц с любой стороны. Подобный устойчивый стереотип, не имеющий приспособительного значения и возникший совершенно случайно, представляет собой не что иное, как своего рода протокультуру. По мнению английских авторов, формирование культуры в человеческих сообществах происходит схожим образом — в результате ошибок, заблуждений и недоразумений.
Не умея отделить случайное от закономерного и толкуя явления окружающего мира предельно неадекватно, люди приходят к самым нелепым представлениям о сущности вещей. Путаясь в хитросплетении причин и следствий, они наугад выхватывают что-то из многоцветной реальности и немедленно возводят это что-то в ранг абсолюта. Находя изъяны в строении собственного тела (особенно органов размножения), создают понятия греха и добродетели. Как известно, органы телесного низа выполняют сразу две функции, причем одна из них малопочтенна. Если бы природа предусмотрительно развела выделительную и репродуктивную системы, а оплодотворение было бы подобно, скажем, пению, эти понятия не возникли бы вовсе или оказались совсем другими.
Неверно и поверхностно оценивая природные феномены, принимая закономерное за случайное, а случайное и мимолетное, напротив, возводя на пьедестал строгого детерминизма, ошибочно толкуя поведение других людей и свои собственные побуждения, люди постепенно окружают себя частоколом обычаев, нравов, разнообразных табу и святынь.
Со временем эта мешанина из нелепых домыслов, грубейших промахов и добросовестных заблуждений обрастает байками и мифологизируется, а вакантное место наверху занимает метафизическое нечто, управляющее всей жизнью на земле. Вот так, шаг за шагом, человечество обстраивается культурой и по ее кривой логике, не имеющей ровным счетом никакого отношения к реальности, творит иллюзорную картину мира.
«Начинается это всегда невинно и на первый взгляд даже несерьезно, вот как у тех павианов, что съедают птичек, надкусывая их всегда с левой стороны. Но когда из этих пустяков возникает система понятий и ценностей, когда ошибок, несуразностей и недоразумений наберется достаточно, чтобы, говоря языком математики, они смогли создать замкнутую систему, человек уже сам станет пленником того, что, являясь, по сути, совершенно случайным собранием всякой всячины, представляется ему высшей необходимостью».
Один из представителей английской школы приводит следующий выразительный пример того, как закономерное превращается в случайное, а случайность, наоборот, возводится в ранг железной необходимости. Хорошо известно, что любой человек смертен. Это незыблемый закон мироздания. Более того, он сплошь и рядом внезапно смертен, как говаривал булгаковский Воланд. А вот очень многие культуры с таким порядком вещей решительно не согласны и настаивают на том, что человек смертен в силу некой случайности. Давным-давно, в благословенном золотом веке, он был, конечно же, существом бессмертным, а потом бессмертия лишился в наказание за собственные грехи. Или бессмертие подло умыкнул враг рода человеческого — суть дела от этого не меняется. С другой стороны, абсолютную случайность — сформировавшийся в ходе эволюции физический облик человека — культура расценивает как проявление высшей необходимости, ибо Господь сотворил людей по своему образу и подобию.
